Он смутно ощущал в себе еще одно беспокойное чувство: он испытывал к людям глубокое любопытство, иногда похожее на жалость. На жалость или на презрение — он и сам не мог точно сказать. Но ему смутно казалось, что его постоянная потребность ощущать свое превосходство над другими должна питаться чем-то вроде сострадания к тем людям, которые более всего непохожи на него.
«Жалость или презрение?» — спросил он себя, снова возвращаясь к мысли о Флорентине. Кто она? Как она живет? Ему хотелось бы многое узнать о ней, не жертвуя, однако, ради этого ни своим драгоценным временем, ни, главное, какой-либо частицей своей индивидуальности. С тех пор как однажды, обедая в кафе «Пятнадцать центов», он заметил там Флорентину, она возникала перед ним в самые неожиданные минуты: иногда на заводе, в пляшущем пламени открытой домны, а иногда здесь, в его комнате, особенно когда ветер, вот как сегодня, сотрясал окна и неистовствовал вокруг дома. В конце концов это наваждение стало таким мучительным, что Жан видел только одно средство избавиться от него: быть с Флорентиной циничным и грубым, — тогда она возненавидит его, станет бояться, избегать и ему не придется делать такое усилие самому. После двух или трех попыток забыть Флорентину он вновь вернулся в кафе. Он опять виделся с ней, а сегодня даже позволил себе пригласить ее провести вечер вместе. Из жалости? Из любопытства? Или просто чтобы положить всему конец, потому что она должна была бы отказаться от такого грубого и бесцеремонного приглашения? Но хотел ли он, чтобы она отказалась?
Жан снова увидел ее перед собой, бледную, с тревожным блеском в глазах, и спросил себя: «Неужели она принимает меня всерьез? Неужели у нее хватит смелости прийти на это свидание?»
Он хорошо знал свое неукротимое любопытство, достигающее степени жгучей страсти, единственное чувство, которое он не старался обуздать, считая его основой всякого духовного обогащения. И сегодня его любопытство разыгралось так же, как ветер, бушующий в предместье, вдоль канала, в пустынных улицах, вокруг деревянных домиков и даже на горе.
Он снова попытался углубиться в начатую задачу, но его перо, выведя несколько уравнений, неожиданно написало имя Флорентины. Потом он нерешительно добавил слово «Лакасс» и тут же с раздражением зачеркнул его. Флорентина, — подумал он, — это юное, радостное имя, в нем звучит весна, но фамилия ее отзывает пошлостью и нуждой, которые сразу разрушают все очарование. Наверное, такая же и она сама, эта официанточка из кафе «Пятнадцать центов»: наполовину грубая девчонка, наполовину прелестная весна, но весна недолговечная, которой суждено рано отцвести.
Все эти бесплодные размышления, обычно так мало ему свойственные, окончательно испортили ему настроение. Жан встал, подошел к окну, распахнул его навстречу ветру и снегу и, высунув голову наружу, с жадностью вдохнул ночной воздух.
Ветер с воем проносился по безлюдной улице, тонкая и ослепительная снежная пыль то взвивалась в воздух, то ползла вдоль домов и снова взлетала беспорядочными прыжками, как танцовщица, подгоняемая щелканьем бича. Повелитель ветер потрясал хлыстом, а снежная пыль гибкой, безумной танцовщицей бежала, вертясь, перед ним или же по его приказу падала ниц, и тогда Жан видел только волну длинного белого покрывала, которое, чуть трепеща, развертывалось вдоль порогов домов. Но вновь раздавался свист бича, и танцовщица опять взвивала свой прозрачный шарф до уличных фонарей. Она все поднималась и поднималась, взлетая над крышами домов, и ее жалобный усталый плач бился в закрытые ставни.
«Флорентина… Флорентина Лакасс, наполовину грубая девчонка, наполовину нежная весна, наполовину песня, наполовину нищета…» — бормотал про себя Жан. Он смотрел и смотрел на пляшущий снег, и ему уже начинало мерещиться, что из снежных вихрей слагается женская фигура — образ Флорентины, что это она, измученная, но не в силах остановиться, пляшет и пляшет там, в ночи, и остается пленницей своей пляски. «Наверное, девушки все таковы, — сказал себе Жан. — Все они слепо идут, бегут, торопятся к своей гибели».