— Я жду в мае… в последних числах, — сказала Роза-Анна.
Ей нелегко было сделать это признание, но она справилась с собой и спросила:
— Ты не против, Флорентина, чтобы у тебя была еще сестренка?
— Господи боже мой, да неужели нас тебе мало?
Грубая фраза сорвалась с губ. Флорентина тут же пожалела о сказанном, она охотно взяла бы свои слова назад, но в душной тишине комнаты, в ветре, завывавшем у окна, они непрестанно напоминали о себе. Казалось, мрак без конца повторял и повторял их.
Роза-Анна приподнялась на влажной от пота подушке.
— Тише, детей разбудишь, — взмолилась она. И после долгого молчания шепнула в темноту: — Что поделаешь, дочка, живешь не так, как хочешь, а как можешь.
«Вовсе нет, — подумала Флорентина. — Я буду жить как захочу! Я не примирюсь с нищетой, как моя мать!»
Набегающая волна снова обняла, окутала ее, Повлекла, понесла, поднимая все выше и выше, напевая ей на ухо журчащую мелодию, которая струилась и струилась во мраке. Надев ночную рубашку, Флорентина юркнула в постель и улеглась рядом со своей младшей сестрой Ивонной. Глаза девочки были закрыты, но губы ее дрожали. В мучительном одиночестве она пыталась в свои тринадцать лет разгадать сокровенные тайны жизни.
Флорентина прижала окоченевшие ноги к теплым ногам девочки и, уже засыпая, пробормотала:
— Будь что будет, мама! Не волнуйся, все устроится. Бывало и похуже.
И она тут же уснула с последней опьяняющей мыслью: «Он поцеловал меня в глаза!»
А рядом с ней прерывисто дышала совсем проснувшаяся Ивонна. Ее худенькое тело напряглось, широко открытые глаза пристально смотрели в потолок, а руки, сложенные ладонями вместе, словно пытались сбросить с хрупкой груди давившую ее тяжесть.
VII
Она смотрела, как он неторопливо курит, спокойно сидя у плиты с развернутой на коленях вчерашней газетой, и сердце ее наполнялось горечью.
Над воротом расстегнутой на могучей груди толстой куртки возвышалась шея, белая и гладкая, как у юноши. На свежем румяном лице почти не было морщин. И она позавидовала ему, — он сохранил моложавость, красоту и несокрушимое здоровье, тогда как на ее лице лежал явный отпечаток усталости и увядания. А он всего на два года моложе ее. Когда они поженились, эта разница в возрасте совсем не чувствовалась. Теперь же он выглядел моложе ее лет на десять. Чувствуя, что мужество оставляет ее, Роза-Анна принялась молча раздувать огонь. Пламя открытой конфорки ярко осветило ее дрожащие губы.
Огонь разгорался с легким потрескиванием. Азарьюс поднял голову. Он вдохнул запах хорошо просушенных щепок — они всегда хранились около плиты — и запах поджаренного хлеба, который он особенно любил. С блаженным вздохом он вспомнил о холодных утрах на стоянке, когда, сидя в такси, он поджидал пассажиров. Этот вздох переполнил чашу терпения Розы-Анны.
— И нужно было тебе бросать работу!. Нашел время привередничать! Вон Флорентина не бросает работу!
Так начался их день. Бледный луч солнца заглянул в окно кухни. Так начинались у них многие дни и в прежние времена. И Роза-Анна, прислушиваясь к звуку собственного голоса, спрашивала себя, не ворчит ли она на мужа просто по привычке? Но прислоненная к стене раскладушка Эжена напомнила ей, что старший сын ушел, что сама она стареет и что Азарьюс ничуть не меняется.
— Ты сидишь прямо у меня на дороге, — сказала она. — Ты же мне мешаешь! Хоть отодвинь свой стул.
Азарьюс удивленно улыбнулся. Он был не таков, чтобы сознавать свою вину и терпеть упреки.
— Дай мне только немного времени, — произнес он. — У меня есть кое-какие идеи. Дай человеку время подумать о своих делах.
— Да, да, думай о делах, рассевшись вот так у печки!
— Ну, полно, мать, что здесь, что в другом месте — везде можно посидеть и поразмыслить.
— Поразмыслить!
Она бросила это слово насмешливым тоном, и шарканье ее ночных туфель по полу внезапно прекратилось.
— Поразмыслить! А на что другое ты способен? Всю свою жизнь ты только и делаешь, что размышляешь. И что тебе дали все эти размышления? Поразмыслить! По-твоему, беднякам от этого может быть польза?
Тупая боль внезапно схватила ее; она умолкла и положила руку на вздутый живот.