Роза-Анна облокотилась о швейную машинку и устремила невидящий взгляд в темный угол. Затем, устыдившись своего безделья — ведь надо еще переделать столько работы! — она поспешно нажала ногой на педаль. Машинка снова застрекотала, ее однообразной песне вторило доносившееся из кухни шипенье чайника. За окнами время от времени задувал легкий ветерок. Это уже не было тяжелое и хриплое дыхание зимы, это был весенний ветер — он стряхивал с деревьев последние комья снега и раскачивал мокрые ветви.
— Отец вот-вот должен вернуться — скоро восемь часов, — сказала Роза-Анна.
Ей было приятно, время от времени прерывая молчание, ронять какую-нибудь ничего не значащую фразу. Но эта фраза повисла в воздухе. Роза-Анна больше ничего не добавила и вновь углубилась в свои размышления; порой у нее вырывался легкий вздох, от которого колыхался ее чистенький фартук.
Потому что — увы! — ее спокойствие все же омрачалось одним темным пятном, о котором она не могла думать без тревоги: срок выезда из квартиры приближался, а она все еще не нашла подходящего жилья. Азарьюс твердил ей, что время терпит, и уговаривал подождать, пока они поднакопят деньжат, чтобы иметь возможность при въезде сразу внести плату хотя бы за месяц вперед. Тогда, говорил он, они смогут снять жилье получше. Возможно, он и был прав. Она очень хотела ему верить. Однако воспоминания о многих неприятностях подсказывали ей, что в житейских делах она должна полагаться только на себя.
В сущности, в своей семейной жизни она больше всего страдала именно из-за ощущения, что в самые решительные минуты ее жизни ей не на кого опереться, кроме разве Флорентины. А между тем ей было очень трудно быть главой семьи, ибо характер у нее был довольно мягкий и она на всю жизнь осталась чересчур мечтательной, хотя всячески старалась побороть в себе эту склонность.
И тем не менее она была вынуждена вести, как умела, семейный корабль и при этом нередко отталкивала от себя и мужа и детей. Каждый раз, когда она пыталась действовать — в сущности, очень робко, — в ее сердце оставалось скорее чувство горечи, чем гордости и ощущение, что, доказывая Азарьюсу свою правоту, она только углубляет пропасть непонимания между ними.
И она все чаще и чаще замечала у детей ту же склонность жить фантазиями, что и у их отца. В каком мире мечты скрывались они, если ей, хотя она и обладала живым воображением, не было туда доступа? Ивонна, погрузившись в религиозную экзальтацию, первой отдалилась от близких. Даже если она сидела рядом, под той же лампой, склонив над учебниками бледное упрямое личико, Роза-Анна все равно чувствовала, что дочь далека от нее, непонятна ей, и отчужденность этой девочки почему-то огорчала ее больше, чем утрата близости со всеми остальными. К счастью, у нее была Флорентина — такая непохожая на других и такая здравомыслящая!
Продолжая шить, Роза-Анна время от времени украдкой поглядывала на Флорентину. С детьми, так же как и с мужем, она избегала бурных проявлений чувств. Ее нежность к ним почти всегда проявлялась только в заботливых взглядах, в простых словах. Она стеснялась выражать свое чувство как-нибудь по-иному. Но сегодня ее сердце было полно тревожной нежности и какого-то внезапного провидения: из всех ее детей одна только Флорентина живет в том же мире, что и она сама, и только она не забывает о повседневных заботах. Ее охватила горячая любовь к дочери и желание всецело положиться на ее суждение. Как всегда в таких случаях, привычная мысль зашевелилась в ее мозгу: именно Флорентина, такая находчивая, такая уверенная в себе, подскажет спасительный выход. «Она все сделает, она все решит, это она должна решать, ведь она так нам помогает…» — думала Роза-Анна, шевеля при этом губами, словно собиралась заговорить вслух. Это незаметное движение всегда помогало ей в ее внутренних монологах. Потом она начинала говорить вслух совсем о другом, с удивлением замечая, до чего несхожи между собой ее мысли и произносимые ею фразы.
— Нынче у отца получка, — сказала она. — Только бы он сразу пришел домой и ничего не истратил по дороге.