Она молча думала о том, что бедность — словно боль, спящая где-то внутри, — не причиняет особых страданий, пока не пошевелишься. К ней привыкаешь и даже перестаешь думать о ней, пока прячешь ее в темном углу; но стоит вытащить ее на дневной свет — и испугаешься ее отвратительного лика, такого отвратительного, что страшно выставлять его на всеобщее обозрение.
— Да уж и не знаю, — проговорила она. — Мне прямо-таки не во что их одеть.
— Да ну, пустяки! — бросил Азарьюс. — Я помогу тебе, в чем смогу.
Он потирал руки, беспечный, довольный, — для него эта поездка была только бегством от обыденных дел, а на нее всегда ложились все тяготы. Подойдя к Флорентине, которая молча с недоумевающим и неприязненным видом слушала этот разговор, он наклонился и ласково дернул ее за волосы.
— И ты, дочурка, собирайся. Вот увидишь, как деревенские парни начнут там за тобой ухаживать!
Но Флорентина, нахмурив брови, отстранилась от него; уголки ее губ опустились в презрительной гримаске.
— Нет, я туда не поеду. А вы поезжайте. Я останусь сторожить дом.
Она отвела глаза, но от Азарьюса не укрылась сверкнувшая в них решимость. Он растерялся. Эта тоненькая красивая девушка, которая, конечно же, не позволит вскружить себе голову, была его радостью, его гордостью. Пока он гнал грузовик на большой скорости домой, он все время думал о том, как приятно ему будет показать Флорентину семейству Лаплант. И внезапно она возникла у него перед глазами — на линии приборного щитка, на который он поглядывал слипавшимися от усталости глазами, в пыли дороги, освещенной мощными лучами его фар; он словно видел свою дочь в новой весенней шляпке, с тонкими точеными ножками, видел, как она бежит перед фарами в клубах пыли, которую поднимают ее маленькие туфельки. Обычно на вечернем пути домой, когда он вел машину уже усталыми руками и напевал себе под нос, чтобы рассеять сонливость, его сопровождал образ Розы-Анны. Иногда ему случалось отмахать по двенадцать часов без передышки! Многие лица возникают тогда перед утомленными глазами шофера, проехавшего за день огромное расстояние… Но сегодня вечером он видел одну только Флорентину — она бежала и бежала перед огромными колесами, гремящими по гравию; Флорентина, такая маленькая, такая хрупкая, что у него защемило сердце, Флорентина, одетая, словно на праздник, и стремительно бегущая по шоссе! И чтобы избавиться от смутной тревоги, он твердо обещал самому себе быть с ней великодушным. Потом его мысли приняли более приятное направление. Флорентина… он всегда замечал, что дочь покупает себе всякие безделушки, кокетливые шляпки, дорогие шелковые чулки; и хотя она тратила на них собственные деньги и только после того, как отдавала больше половины заработка на хозяйство, тем не менее, когда она возвращалась домой со своими личными покупками, он всегда ощущал, какой он добрый и снисходительный. Он считал себя хорошим отцом, потому что она умела нарядно одеваться. Уж она-то не выставляла напоказ их нищету. Как и он сам, она считала их невезенье временным. И он был ей очень признателен за то, что она верила в лучшее будущее! И вот теперь он вернулся домой в прекрасном настроении, гордясь тем, что преподнесет приятный сюрприз и Розе-Анне и Флорентине. В глубине души он надеялся таким образом расквитаться с родней — с этими недоверчивыми, подозрительными крестьянами. Он хотел показать им Флорентину, свою гордость… И он никак не ожидал, что дочь отвергнет такое заманчивое предложение.
— Ну, что же ты, дочурка? — попытался он развеселить Флорентину. — Разве тебе это не интересно — сироп и тянучка? И можно будет пококетничать с деревенскими кавалерами.
— А на что мне все это нужно? — ответила она, закуривая новую сигарету.
Как ни странно, в эту минуту в его воображении снова возник образ Флорентины, сломя голову бегущей по шоссе. Лицо его омрачилось. Анита Латур, которая, сидя за своим прилавком, знала все, что происходило в предместье, намекнула ему, что у Флорентины вроде бы завелся дружок.
— Ты что, завела себе ухажера? — спросил он.
Но он всегда побаивался доискиваться истины, а потому вопрос прозвучал нерешительно. Флорентина резко отодвинулась.
— Оставь меня в покое, — сказала она. — Я не хочу ехать в вашу деревню, вот и все!
Азарьюс минуту постоял, сплетя пальцы. Потом, чтобы скрыть свое разочарование, он заговорил о другом.
— Ну, пусть так. Флорентина останется стеречь дом. Тогда мы сможем уехать спокойно… Ну, а ты-то чего раздумываешь, мать? Тебе не хочется принарядиться? Нельзя же упускать такой случай.