Лишь только слева от дороги показалась Ришелье, она вся выпрямилась. Опершись руками на дверцу кабины, она высунулась наружу. Она громко объявляла названия деревень, мимо которых они проносились в грузовике для перевозки скота:
— Сент-Илер, Сен-Матьяс, Сен-Шарль!
Берега становились все более низкими и пологими. Река текла так спокойно и так величаво, что под тонким покровом льда едва угадывалась могучая толща ее темных вод.
По временам Азарьюс поворачивал голову к детям, которые сидели на одеялах на полу грузовика, и кричал, перекрывая гуденье несущейся машины:
— Смотрите внимательнее, малыши Лакасс! Вот сюда, бывало, мы с вашей матерью приплывали на лодочках!
И тогда маленький Даниэль, которого они посадили на сиденье между собой, чтобы ему было теплее, открывал большие глаза, блестевшие еще сильнее оттого, что у него был жар:
— А где она — река?
Он был еще слишком мал и не мог выглянуть в окно. В его представлении река Ришелье была развертывавшейся за ветровым стеклом полосой голубого неба, которую иногда пересекал узор черных веток.
— А что такое лодочки? — спросил он вдруг с глубокой серьезностью и даже весь вспотел от усилия представить себе это. Время от времени он пытался приподняться на сиденье, чтобы лучше разглядеть все вокруг и увидеть то, о чем говорили его родители. Но для него река так и осталась навсегда этим клочком яркой синевы перед ним — такой яркой, какой он никогда еще не видел, с полосами облаков, белых и нежных, которые, наверное, и были лодочками.
Он дрожал, прижавшись к матери, и Роза-Анна на минуту отвлеклась от своих радостных воспоминаний и закутала его в одеяло до самой шеи.
Потом в конце обсаженной деревьями дороги показалась деревня.
— Сен-Дени! — бросил Азарьюс.
Роза-Анна привстала, и на глаза ее вдруг навернулись слезы. Увлеченная воспоминаниями, она мысленно уже миновала поворот дороги у края деревни, миновала холмик. И вот, наконец, перед ней появился отчий дом. Между кленами возникла крыша с коньком. Потом ее глазам открылась галерея, столики, которой были обвиты пожухлой от зимних холодов огуречной плетью. И Роза-Анна, наклонившись к Азарьюсу, пробормотала, содрогаясь от волнения и от какой-то почти физической боли.
— Ну, вот мы и здесь… А тут мало что изменилось!..
Радость, владевшая ею до этой минуты, длилась недолго, потому что во внезапно распахнувшейся двери появились ее братья и невестки; в общем гуле их голосов она различала отдельные веселые восклицания.
— Да вы посмотрите только, кто к нам пожаловал! Ну и дела! Гости из Монреаля!..
Но как только, опьяненная свежим воздухом, она, пошатываясь и поправляя старое пальто, вышла из кабины грузовика, грубая шутка ее брата Эрнеста нанесла первый удар ее радости.
— Вот, значит, ты и приехала, Роза-Анна! — воскликнул крестьянин, окинув сестру быстрым и внимательным взглядом. — Черт побери, да ты вроде тоже хочешь народить их полтора десятка, как мать!
Роза-Анна даже вздрогнула, услыхав такое странное приветствие. Еще дома она затянулась как можно туже, надеясь скрыть свою беременность — не из ложного стыда, а потому, что она всегда приезжала к родным, когда была в положении; и кроме того, ей в глубине души хотелось, чтобы этот день стал днем отдыха, днем возвращенной молодости и, быть может, вернувшихся иллюзорных надежд. Но она постаралась улыбнуться и превратить все в шутку.
— Видно, это уж у нас в роду, Эрнест! Что теперь поделаешь?
И все же она вдруг почувствовала, как хрупка и ненадежна ее радость.
Но еще больнее ее уколола невестка — Резеда. Помогая Розе-Анне раздевать детей, молодая госпожа Лаплант воскликнула:
— Ну и бледные у тебя ребятишки, Роза-Анна! Ты их хоть кормишь-то досыта?
На сей раз Роза-Анна пришла в ярость. Резеда сказала это, конечно, из зависти — ведь сама-то она так плохо одевала детей. В деревенских чулках из грубой шерсти и неряшливых, сползавших ниже колен штанишках они выглядели довольно-таки нелепо. Роза-Анна подозвала к себе Жизель, пригладила ей выбившийся локон и вздернула юбочку выше колен — по последней моде. Но пока она прихорашивала детей, ее взгляд упал на Даниэля и на старшего сына Резеды, толстого краснощекого Жильбера. И у нее вырвался крик. Маленький крестьянин схватил в охапку своего городского кузена и, как сильный щенок, пытался затеять с ним возню. Больной малыш робко отбивался. Ему явно хотелось только одного — чтобы его оставили в покое.