— Как это случилось, что твоих родителей нет дома? — спросил он. — Они что, уехали на весь день?
Взгляд девушки стал ясным и невинным.
— Я точно не знаю. Но я думаю, что они скоро вернутся.
— Ты знала, что будешь одна, и поэтому пригласила меня?
Выражение его глаз испугало Флорентину.
— Да нет же! Они только сегодня утром заговорили о поездке.
— А куда они поехали?
— На сбор сока, по-моему. Да-да, папа говорил о том, чтобы сегодня утром поехать в деревню… Наверное, они так и сделали.
Слова застревали у нее в горле; она понимала, что он ей не верит. Но она еще пыталась убедить его и все глубже увязала в собственной лжи.
— Когда мама утром увидела, какая сегодня хорошая погода… ну, понимаешь…
Она снова опустила глаза под его взглядом, потом вдруг решила сделать вид, что она очень задета, очень обижена его недоверием.
— Если ты думаешь, что ты все знаешь… — начала она.
Он схватил ее за руки и внезапно обнял с такой силой, словно хотел переломить. Его неудержимо тянуло к ней, и это приводило его в бешенство. Он шел сюда, полагая, что увидит ее в кругу родных, шел неохотно, так как представлял себе семейное сборище, среди которого ему будет смертельно скучно, и все же полный решимости вытерпеть все до конца из гордости, вынуждавшей его держать слово, даже если он дал это слово, не подумав. Но нет, на самом деле он пришел только потому, что вчера вечером эта девочка, вся в слезах, на минуту обезоружила его, вызвала сострадание к себе. До чего же глупо было так размякнуть! А сейчас она показала себя еще более хитрой и цепкой, чем когда-либо. Сейчас она кокетничает с ним, стараясь его завлечь; она инстинктивно пускает в ход все те женские уловки, которые тогда, в ресторане, заставили его обратить на нее внимание.
Его охватила ярость — он горько сожалел, что накануне был так уступчив.
— Надень шляпку, — раздраженно сказал он, — и пойдем в кино.
Но он по-прежнему прижимал ее к себе. Он знал теперь, — именно дом Флорентины напомнил ему то, что он ненавидел больше всего на свете: запах бедности, этот безжалостный запах старой одежды — бедность, которую узнаешь и с закрытыми глазами. Он понял, что сама Флорентина была для него живым олицетворением той убогой жизни, против которой восставало все его существо. И в ту же самую секунду он осознал, какое чувство влекло его к девушке. Она была воплощением его нищеты, его одиночества, его печального детства, его одинокой юности; она была воплощением всего того, что он ненавидел и отвергал и что было тем не менее связано нерасторжимыми узами с ним самим, с самой его сутью, с тем, что было могучей движущей силой его судьбы.
Да, сейчас он держал в объятиях свою нищету, свою печаль, свою жизнь, какой она могла бы стать, если бы он не вырвался из нее, как из неудобной, тесной одежды. Он опустил голову на плечо девушки; и, вспоминая о той мучительной жажде ласки, которая терзала его, когда он был маленьким, сам того не замечая, пробормотал, словно знал эту девушку еще в том далеком прошлом:
— Какая тонкая талия! Я могу обхватить ее двумя пальцами.
И ему вспомнилось, как иногда он старался облегчить горе, встречавшееся на его пути. Ребенком он охотно отдавал лакомства младшим товарищам. И теперь еще он был способен на великодушный поступок, при условии, чтобы это не помешало свободному развитию его личности. Да, в этом была вся суть: он мог иногда поддаться порыву великодушия, но только если это не связывало его никакими путами. И вот — сколько привязанностей он уже отверг!
Флорентина теперь вся съежилась под пристальным взглядом его темных глаз, которые постепенно наливались неистовством. Вся неосмотрительность ее поведения стала для нее, наконец, очевидна — теперь, когда неотвратимое настигало ее и она понимала, что ей не спастись.
Она попыталась высвободиться, и, удерживая ее, он зацепился за лямку фартука. Тонкая полоска резины лопнула. И при виде порванного, повисшего фартука Жан окончательно потерял голову.
Он все же нашел в себе достаточно силы, чтобы шепнуть на ухо Флорентине:
— Ступай надень шляпу… и пальто…
Но он не отпустил ее и поверх ее плеча нашел взглядом старый кожаный диван.