Все пятнадцать арестованных относились к самым большим преступникам, содержались в отдельной камере, без права какого-либо общения с окружающими. Среди них были братья: Мороков и Баратов. Несмотря на то, что их сразу, по выходе из туалета, повели, Женя успел крикнуть Баратову:
— Александр Иванович! Куда вас?
Взгляд брата был спокоен, непоколебимая уверенность отражалась во всех его движениях, но какое-то неизъяснимое чувство подсказало Комарову, что Баратов был в крайнем напряжении. На вопрос Жени он остановился и, подняв руку, показал в небо. Но Женя не сразу понял этот жест. Провожая Баратова глазами, он подумал, что брат направляет его мысли и духовный взор к небесам, приняв это за очень короткую, но выразительную, безмолвную проповедь.
Когда же их группу повели к корпусу, Комаров увидел, что их заводили в подвал — тогда только он понял, что Александр Иванович жестом руки ответил на его вопрос.
Баратов Александр Иванович был приговорен к расстрелу со всей той группой, какую с ним видел Комаров, и эта, мимолетная их встреча, была на земле последней.
Молитвенный вздох вырвался из груди Жени, провожавшего дорогого слугу Божия на смерть. Минутная робость и страх за участь брата рассеялись, и в грудь влился поток новых волнующих чувств, с неизведанной силой овладевших душой юноши; и тут же четко определились в решимость — знамя Евангельской истины принять из рук, обреченного на смерть, брата и, подняв его высоко над собою, нести дальше тем путем, каким определит Господь.
От сознания этого высокого и великого долга, сердце Комарова Жени загорелось огнем благовестия. Он понял, что дух подлинной евангельской Пятидесятницы почил на нем, именно здесь. И он, в эти роковые минуты, со всей решимостью заявил Господу — о готовности встать в ряды вестников истины на место, уходящего в вечность друга; здесь он, действительно, был крещен Духом Святым. Им овладело чувство великого счастья, и Бог открыл ему, что оно перешло в него из другого, любящего сердца Александра Ивановича. Это было счастье потерянной жизни ради Христа и Его Евангелия — в этом непобедимость евангельской истины.
Женя был настолько поглощен этим духовным переживанием, что совершенно забыл о происходящем вокруг, слезы умиления, теплыми струйками пробегая по лицу, падали на грудь, исчезая в складках одежды. Глядя на подвальную решетку, куда скрылись братья, он только произнес:
— Иди, брат, к своему концу, иди с радостной уверенностью, что здесь, на тюремном дворе, на смену твоей уходящей жизни вступила другая жизнь, полная свежести и огня. Дай Бог, чтобы поднятый тобою к небу палец, не исчез из духовных очей грядущего поколения. Я не знаю, какими дверями будет проходить мой жизненный путь, только дай Бог, чтобы днем или ночью, в радости или в горе, в труде и борьбе, до конца моих дней — я видел твой, поднятый к небу палец, и знал бы, куда мне надо идти.
В таком блаженном, духовном созерцании прошел у юноши этот прогулочный час, как одна минута. Придя в камеру, Женя еще долго находился под впечатлением этой необыкновенной встречи и разлуки с братом.
* * *
Через несколько дней Комарова вызвали в тюремную канцелярию и объявили, что его уголовное дело рассмотрено особым совещанием при НКВД, и он без суда, обвиняемый в контрреволюционной религиозной деятельности, приговорен к лишению свободы сроком на пять лет отбытия в лагерях заключенных.
Началось напряженное ожидание судьбы: когда и куда отправят в этап. Муки терзания души заключенного от мучительных допросов сменились томлением от неизвестности будущего. Много усердных молитв приносил Комаров к Господу о том, чтобы Он усмотрел его будущее, и, получив от Него ясный ответ, успокоился: "Ибо только Я знаю намерения, какие имею о вас, говорит Господь, намерения во благо, а не на зло, чтобы дать вам будущность и надежду" (Иер.29:11).
Мощным потоком, осенняя прохлада вливалась сверху через окно камеры, но казалось, что она нисколько не освежала той духоты, какой были заполнены многолюдные камеры. Жене посчастливилось поместиться прямо под окном, и он с жадностью вдыхал свежий воздух, особенно ночами. Хотя за свою судьбу он был спокоен, однако размышления, об оставшихся на воле друзьях, не давали покоя: "Где и как там, Миша Шпак, дорогая молодежь, Наташа и другие? Как дорогие милые старцы — любимцы молодежи, а особенно семья Кабаевых — Гавриил Федорович и Екатерина Тимофеевна?" Все это сильно волновало его душу, и только усердные молитвы приносили некоторое успокоение.