- Да это же папка наш, чего ревете-то? Ну, а главного что не целуешь?
Петр поднял голову: перед ним стоял высокий, стройный юноша, тот самый, который загораживал Лушу в тамбуре. Волна темных волос небрежно выбилась из-под новехонькой кепки. Смуглое лицо напомнило Петру девический образ Луши, в ту самую встречу в Вершках, у плетня. Для него это было так неожиданно, что он даже перевел взгляд на Лушу, сравнивая, и увидел лукавые огоньки в ее глазах.
- Никак не признал? - улыбаясь спросила она, - Да Павлик, Павлик это!
И тогда Петр пришел в себя, шагнул навстречу сыну, протянул ему руки, тот сделал шаг навстречу.
- Павлик!
- Ну, Слава Богу! - вытирая подступившие слезы, тихо проговорила Луша, ожидая своей очереди.
Защитник истины
Отбушевали метели 1935 года, зазвенела капель, осели рыхлые сугробы, солнце подолгу задерживалось в. безоблачном небе, любуясь своим отражением в редкой позолоте уцелевших церквей, дружелюбно заглядывая через кисейные занавески, предвещая близкую весну.
Весной отменили карточки, прохожие недоверчиво толпились у витрин магазинов, робко переступали порог, а навстречу им уже несли полные корзинки со снедью, еще вчера только снившейся обывателям городка.
Перемены, перемены. Для кого радостные, для других скорбные.
Возле дверей райотдела милиции притормозила легковая машина. Из нее выпрыгнул мужчина в форме сотрудника НКВД, подождал у открытой дверцы, давая возможность выйти молодому человеку и солдату с винтовкой в руках. Все трое скрылись за дверями казенного дома.
- Ну вот, Владыкин, - будто радуясь редкой удаче, проговорил мужчина, пропуская Павла в свой кабинет. - Теперь вместо заводского кабинета придется тебе познакомиться и с кабинетом начальника милиции. Садись. Сегодня у меня нет времени для беседы с тобой, заполним кое-какие документы, а там... Поживешь пока здесь.
И уставившись в лицо ссутулившегося Павла своими бесцветными глазами, добавил:
- Вот, в других местах ты научился бойко проповедовать, поглядим теперь, как здесь получится.
По дороге в милицию Павел отмалчивался, мысленно творя молитву и сердце, сдавленное трагической неизвестностью, здесь успокоилось.
Начальник быстро сделал свои дела, кивнул на прощание Павлу и уступил свое место милиционеру. Тот сразу же принялся укорять Павла:
- Ишь ты, молоденький совсем, а уже успел напроказничать. Чего ты такой? А?
Осерчал, не слыша виноватого оправдания, к чему привык за годы службы:
- Ишь ты, сердитый! Ну-ну! Не захотел спать у мамы с папой на кровати, так пойдем, я тебя сейчас уложу на перину с дубовым пухом!
И радостно загоготал над собственной шуткой. Они прошли вонючим коридором, спустились в подвал, сопровождающий позвякал ключами. Павла неприятно поразил металлический звон ключей и визгливый скрип открываемой двери. Узника толкнули в спину довольно грубо:
- Заходи!
Дверь тут же захлопнулась. В нос ударило зловоние открытой параши, в воздухе висел запах махорочного дыма и тяжелого перегара. В углу, на нарах натужно сипел валявшийся в беспамятстве пьяница, испачканный в собственной блевотине. Павла охватил ужас, он долго стоял, прислонившись к дверному косяку, ощупывая себя: уж не сон ли приснился?
Нет, не сон. Увы, это был не сон. Жестокая действительность начинала писать свою историю на чистых страницах биографии Павла, уже начинала формировать его жизнь духовно и физически.
Попробовал помолиться - не вышло: тяжелый смрад камеры, бессвязное мычание алкоголика, собственное душевное смятение позволили ему лишь произнести несколько слов:
- Боже мой, Боже! Что же будет со мною дальше? Укрепи меня, Господи! Я не знаю, что мне делать?
Сел на нары, стал думать. Заметил на полу кусок доски, поднял его, прикрыл парашу. Открыл форточку, давая возможность весеннему воздуху проникнуть в затхлое помещение. В углу стояла метла, Павел смел окурки с нар, подмел пол, постоял над пьяницей, пришел к выводу, что без воды его не очистишь. Стукнул в двери. Молчание. Постучал еще. Послышались шаги, открылась кормушка.
- Чего тебе? - грубо спросил давешний милиционер,
- Да вот, обмыть бы пьяницу - воды мне.
- Ишь ты, чего захотел - воды ему! Подождешь до утра, на оправке получишь воду. Тихо сидеть!
Кормушка захлопнулась. Павел вернулся на нары, стал слушать биение собственного сердца. Но, видимо, наверху происходили свои события, связанные с требованием Павла, - вновь застучали сапоги по ступеням лестницы, дверь распахнулась. Милиционер брезгливо оглядел пьяницу, пнул неподвижное тело носком сапога - алкоголик не шевельнулся, лишь пробурчал нечто невразумительное и перевернулся на другой бок.
- Ишь ты, - подивился такому беспамятству милиционер, сплюнул в сердцах и выругался: - Животное! Утром сам уберет. А ты... Ты переходи в другую камеру.
На новом месте было, правда, не лучше, но хоть блевотиной не воняло. Тут уже находилось несколько человек, игравших в незнакомую Павлу игру, материалом для которой служили слепленные кусочки хлеба.
Дышалось здесь чуточку легче, сокамерники тотчас окружили Павла, засыпали его вопросами, он заметно оживился. Ночь прошла спокойно.
Зычный голос милиционера позвал всех на утреннюю оправку. Роздали пайки черного хлеба, не забыли и селедку. Павел ни к чему не мог притронуться, ему все еще казалось, что происходящее с ним - чья-то шутка, сейчас шутники опомнятся и с извинениями выпустят на волю.
- Владыкин!
Павел встрепенулся. Милиционер повел его в знакомый кабинет начальника. Здесь он увидел плачущую мать.
- Павлушка, сыночек мой! - кинулась к нему Луша, - аль били тебя: гляди как осунулся, аж синяки под глазами.
Павел поспешил ее успокоить:
- Маманя, слава Богу, никто и пальцем не тронул. Просто... я сильно переволновался...
Тут он взглянул на ликующее лицо начальника и, не желая давать ему повод для самообольщения, добавил:
- За тебя, маманя, переволновался.
Начальник скис. Кивнул на торбу с вещами, очевидно, принесенный матерью, сказал:
- Это вот ты заберешь с собой, тебе у нас долгонько придется пожить. Вы пока побеседуйте тут вдвоем, а я пойду - некогда мне.
- Ну, как ты тут, сыночек? - набросилась с вопросами Луша, как только за начальником закрылась дверь. - Не оробел, часом?
- Нет, мама! Конечно, сразу все в моей душе будто замерло, сижу и ничего не соображаю. Сроду ведь не видывал такого. Господь утешил - не за преступление же я здесь, видно, Господь такую судьбу уготовил мне. А дома-то как?
- Да лучше не рассказывать, - сникла Луша. - Только тебя взяли, через час и за мной явились, Прямо на заводе взяли, привезли домой, ну и стали рыться во всем доме. Книги твои листали, чего-то взяли, а уж чего, я и не помню. Но ты, сыночек, не о нас думай - с отцом да матерью век не проживешь, а с Богом тебе везде рай будет. Вспомни Иосифа [2]: какие только мытарства не выпадали на его долю, а все перенес - и предательство братьев, и женское обозление и тюрьму... А вот Бог с ним был повсюду и сделал его правой рукой у царя. Я и сама готова бы заместо тебя в тюрьму отправиться, да вот, сынок, каждому свой крест Спаситель дает. Не напрасно сказано: "кто душу свою погубит ради меня и Евангелия, тот сохранит ее". Держись, сынок. Бога не оставляй, будь верен ему до смерти...
Она помолчала, не сводя с сына встревоженных глаз, потом оживилась:
- И-и, сынок, а что про тебя бают-то в народе - не передать! Гудит народ, ох - гудит! Все слова твои, что в клубе говорил, вспоминают... Да-а, трудно тебе придется, но истину не оставляй, защищай ее. Молись и ничего не бойся.
Так, без единой слезинки, утешала мать сына своего, благословляя его на страдания. Наговорившись досыта, преклонили колени, помолились Богу. Павел вслушивался в слова матери, обращенные к Спасителю - она благодарила Бога за то, что Он призвал Павла к покаянию, дал ему христианское смирение, просила не оставить в самые тяжкие минуты испытаний.