- Может...
По настороженному молчанию Павел догадался, что от его ответа зависит переменчивость в отношении к нему как подследственному.
- ...если этот вождь родится так, как Иисус - от девы, свершит перед людьми столько же чудес, сколько их совершил Иисус, полюбит падшего, погибшего человека и умрет за него, и воскреснет, и вознесется, как Христос, то я, попав в беду, воскликну уже не: "Господи!", а назову имя другого избранного
мной Вождя, лучшего, чем Иисус Христос, вот тогда... - Владыкин, вмешался самый пожилой из допрашивавших, - я смотрю на тебя, слушаю твои речи и должен откровенно признать - ты, бесспорно, умный малый. Ты не по годам развит, с производства тебе дали хорошую характеристику, я уверен, что ты честный. Честный, но... преступник. Да, преступник! Преступник против своего же развития, против своей грамотности, даже против своего светлого будущего. Но почему? Почему я называю тебя преступником? А вот почему. Я хорошо знаком с христианскими доктринами, по сути они близки и нам, материалистам: вы за честный труд, за верность в браке, за трезвость, вы осуждаете эксплуататоров, любите ближних своих и так далее. Мы разделяем ваши требования. Так зачем же тебе нужна вера в нечто мистическое, вера в духовное? Зачем, ради чего ты подвергаешь себя таким неприятностям? Разве ты не можешь быть передовым молодым человеком, полезным нашему обществу? Да ты уже такой. Пойми по сути мы делаем одно и то же - преобразовываем старое общество. И нам нужно очень немного - чтобы ты был с нами заодно. Брось ты свое увлечение духовным, мистическим. Ты же наш, современный человек! И если ты не хочешь быть нашим, тогда ты преступаешь наши законы, тогда ты преступник и прежде всего - враг самому себе. Откажись и я готов обнять тебя!
Он даже руки приготовил для объятий, в твердой уверенности, что Павел уже растаял и только ждет момента, чтобы его, как блудного, раскаявшегося сына приняли эти гонители христианства. Силен сатана!
- Да, начальник, это так... вижу, что вы говорите от души, да душа-то у вас не приимет Бога, потому и клонит к упорству против Него. Есть такой житейский пример, он как раз подходит к понятию о моей преступности. Два человека, молодой и старый, взялись работать на одном огороде - сажать картошку. Грядки у них были разные, разными были и семена. И вот они заспорили. Старший стал доказывать младшему, что его семена лучше, грядки аккуратнее и у него выйдет хороший урожай, в то время как у его напарника роскошной будет только ботва. Молодой не прекословил, лишь заметил кротко: "Посмотрим осенью". Старший рассердился и давай дубасить младшего. Сбежались люди, спросили: в чем дело? И тогда старший, не дав открыть рта своему напарнику, возвел на него напраслину. Какова же у него честность? Так и вы: привели меня сюда под дулом револьвера и хотите тем самым доказать правдивость своих идей, да и меня склоняете стать вашим учеником. Нет, начальник, - вы сумейте победить меня так, как победил Христос, тогда я и сделаюсь вашим учеником. Но поскольку вы на это не способны, то я всегда буду казаться вам преступником.
Тут все заговорили, перебивая друг друга, взоры их метали гневные молнии в сторону Павла, самые нетерпеливые выскочили из кабинета, брызжа слюной, и скоро Павел остался наедине со следователем.
И снова Павел ощутил в себе непомерную силу, дающую ему власть над гонителями и власть эта выше его сил и его понимания, она - оттуда и она неисчерпаема. Он приободрился весьма заметно.
Следователь же будто невзначай открыл ящик стола, вынул оттуда револьвер, будто играя, направил его на Павла, прицелился... щелкнул курком - Павел не шелохнулся, он смотрел прямо в глаза истязателю и лишь внутренне напрягся, однако незаметно для постороннего взгляда. Следователь с досадой отбросил оружие.
- Владыкин, на тебя поступило одно свидетельское показание, - подняв какую-то бумажку, буркнул он. - Будто бы ты, рассуждая с одним человеком о "П"-образных опорах для электросетей, выразился в том духе, что мол, случись неустойка с большевиками, ты их всех перевешаешь на этих перекладинах. Верно ли это?
- Начальник,... виноват: гражданин начальник - вы оказались весьма способны на то, чтобы собирать всякую грязную ложь обо мне. Допустите, что подобную нелепицу я бы сказал про вас. Так что же вы, со своим револьвером, которым только что хотели напугать меня, не расправились бы тотчас с двадцатилетним парнишкой? Не думаю. К тому же, всего три недели тому назад Владыкин выступал в клубе с речью о коммунистическом воспитании молодежи. Как можно оправдать такое противоречие?
Следователь встал.
- Ладно, Владыкин, - хватит на сегодня. Иди в камеру. По правде сказать, мне по душе твоя прямота и откровенность... ты мне даже... нравишься. Ну да ладно, там посмотрим...
На обратном пути Павел ничего не чувствовал, кроме благодарности в душе Господу и весь переполнялся жаждой хвалы за те чудесные откровения, которые произошли в его сердце. Он готов был припасть к стопам Господним прямо тут же, на тюремном дворе. Он готов был расплакаться в приступе благоговейной благодарности. Он сиял.
Ему вспомнились эпизоды из произведения Сенкевича [4] "Камо грядеши". Он читал и другие, подобные книги, в которых рассказывается о мучениях первых христиан, о смерти их на кострах, в пасти разъяренных зверей на цирковых аренах, в подземельях "святой инквизиции". Вспоминал и удивлялся: откуда эти простые люди черпали силу? Что придавало им уверенности в том, что в мученической смерти за Христа содержится высшая истина? Кто питал их стойкое сопротивление гонителям? Помнится, в свое время у него роились сомнения: не литературный ли вымысел перед ним? Как это можно улыбаться собственной смерти? Теперь он знал: велико чувство радости в страданиях за Христа, Сам Бог посылает Духа Святого защитнику истины. Воистину сильны слова Иисуса Христа: "И не вы будете говорить, но Дух Отца вашего будет говорить в вас" (Мф, 10:20).
В камере его встретили скорбные, унылые лица. Да и могут ли узники испытывать иные чувства, кроме горечи, безнадежности, страха? Поэтому, увидев сияющую улыбку на лице Павла, к нему бросились с расспросами:
- Отпустили? На волю!? Неужто свобода? Расскажи!
С душевным подъемом Павел подробно пересказал суть беседы со следователем, буквально повторил вопросы и ответы и, мысленно возвращаясь в тот кабинет, вновь испытал необыкновенную радость.
В своем мнении почти все арестанты были единодушны: Павла должны отпустить. Лишь один из сокамерников Павла мужчина хмурый и неразговорчивый, не открывший никому из своих товарищей по несчастью ни души ни сердца, но частенько поправлявший Павла краткими советами, получивший прозвище "Бродяга" из-за тех лохмотьев, которые были надеты прямо на голое тело, мрачно процедил сквозь зубы:
- Скорее нас, закоренелых преступников, распустят по домам, чем выпустят этого невинного юношу.
Павел вздрогнул, мрачное предсказание охладило радость:
- Почему вы так думаете?
- Да потому что для наших хозяев такие, как ты, опаснее всего. Что такое мы? Сорняк на дороге в светлое будущее. Не вырвешь летом, осенью он сам засохнет. В тебе же сокрыта сила новой жизни. Она, как виноградная лоза: осенью срежешь, весной жди новых, еще более сильных побегов, выкорчуешь остатки корня проклюнутся в другом месте.
Павел сидел нахмурившись. Бродяга, видимо, решил, что переборщил:
- Жаль мне тебя, прости... Но не отпустят тебя, парень, не для того сажали. Много предстоит пострадать тебе, много. Большая борьба ожидает тебя впереди, большая. Если ты, конечно, не оставишь своей веры, не отклонишься от своего учения. Сумеешь выстоять - счастлив будешь сам и другим путь к счастью укажешь, не выдержишь - умрешь с позором.
Впервые узники слышали столь длинную речь из уст Бродяги.
- Счастье, мой милый, есть в жизни, есть. Но не дается оно в руки запросто, нужно многое потерять, чтобы достичь его и жить им. Ты встал на правильный путь, смотри - не сбивайся с него, не сбивайся, да. Если уж ты в постылой тюрьме сумел загореться огнем веры, то не бойся - куда бы не загнали, твой свет будет с тобой, с тобой, да. Иди и свети миру!
Бродяга смолк так же внезапно, как и начал свою назидательную речь. Испещренное глубокими морщинами лицо его свидетельствовало о давней, пережитой им с величайшим трудом, муке, жизненной катастрофе. Видимо, в свое время сильные, страстные, непомерные чувства владели им безраздельно, пока не порвали тончайшие связи с этим миром. Ссутулясь, вернулся он на свое место на нарах и погрузился в тяжкую, безнадежную думу.