Выбрать главу

В крепости самые худшие камеры находились в подвале. Сюда и втолкнули Павла. Камера оказалась без нар, только солома, перетертая телами арестантов, прикрывала горбатые каменные плиты. Под самым потолком еле брезжил свет наступающего дня. Картинка точно с полотна художника, да собственно Павел и представлял себе тюрьму именно так. Он содрогнулся, представив себе ужас будущего пребывания в этой яме, но окружающие его зеки страха не разделяли, напротив - они весело принялись устраивать свое временное жилище. Из их разговоров Павел понял, что им тут надлежит быть временно.

Оглядевшись, Павел пристроился рядом с таким же молодым человеком, как и он сам, к тому же земляком. Павел, кажется, видел его на воле, и, разговорившись, вспомнил его, как пионервожатого, активного общественника, постоянно толкущегося в клубе, а тут узнал, что парень этот оказался карманным воришкой, и вся клубная суета сослужила ему неплохую службу: он прикрывался активностью, как ширмой. Он без конца болтал о своих мерзких преступлениях, не брезгуя циничными подробностями, и вскоре надоел Павлу, тот пересел в другое место.

В этом углу толковали об амнистии, вспоминали прошлую, связывали с ней надежды и чаяния воли, невинно складывая при этом легенды о мифическом добром начальнике, от которого все они ждут милости. Павел с большим сомнением слушал эти бредни, потому что даже со своим малым опытом не верил в возможность прощения со стороны властей.

Так прошло время до обеда. Разнесли баланду. За время пребывания в заключении Павел свыкся с тюремной едой и с молитвой приступал к обеду, но то, что поставили перед ним, никак нельзя было назвать человеческой едой. Пересиливая отвращение, он взял миску и отошел в угол:

- Господи! Святым и пророкам приходилось встречать еще худшее, освяти эту пищу, помоги принять ее без осуждения и не во вред...

Смиряя свою плоть, Павел делал первые шаги в великой школе жизни.

На прогулке Павел услышал из окон самую изощренную брань, ругань арестантов, окрики конвойных, и в особенности тут распалялись бранные уста, когда на прогулку выводили женщин. Между прочим, Павел тут впервые услышал, как бранятся женщины и подивился этому: проникает ли когда-нибудь луч истины и любви Божией в глубину души этих несчастных?

Через два дня - Слава Богу, что всего через два дня! - снова вызвали на построение, переждали обыск, перекличку, и колонной - на этот раз небольшой - вышли за ворота. Прошли по городу не более километра, как увидели такое же мрачное здание, только поменьше. В нем размещалась исправительно-трудовая колония. Относительная свобода - камеры с окнами без козырьков, виднеющиеся улицы города, посвистывающий маневровый паровозик, снующий по путям - на время приободрила Павла. Досталось и удобное место, хотя, как и в той тюрьме, его предупредили, что все это временное, смирился он и с ежедневной работой в соседнем корпусе: там собирали мебель. Одно удручало: бесстыдное поведение женщин, их брань и циничные замечания. Полуобнаженные арестантки висли на решетках окон бесстыдно и с упоением перекликивались с мужчинами, изощряясь в знании тюремного жаргона, содержанием которого становились интимные подробности их жизни. Всякий раз, проходя мимо, Павел мысленно обращался к Богу:

"Боже! Боже! Во что же превратились эти, в прошлом наверное миловидные некогда стыдливые, нежные существа, потерявшие ныне всякую совесть Твою, целомудрие Твое, здравомыслие от Тебя! С какой ненасытностью овладел ими грех! Вот что значит - лишиться страха Божьего, лишиться истины Твоей, соли мудрости! Это то погибшее, которое только Ты можешь спасти!"

Заговорили о дальнейшем этапе. Гадали - куда? Носились слухи: на Соловки. Иные готовились к Колыме, а кто-то даже слышал, будто на Сахалин. Как бы то ни было, правда заключалась в одном: повезут их так далеко, как только могут придумать изуверы в форме НКВД.

И вот уже построение. Снова перекличка, обыск, конвой справа и слева, за ворота долой, прямо на станцию, на товарный - подальше от людских глаз на двор, к составу из "телячьих" вагонов. Окошечки под крышей уже забраны стальными полосками. Уже рассредоточилась охрана, оцепив состав - мышь не проскользнет. Уже рвутся из рук конвоиров злобные собаки, дальше, дальше вдоль вагонов - а в каждом набито уже десятки заключенных, вот и нужный толчок в спину: "Полезай!" и Владыкин на новом месте, по соседству с парашей.

Наконец поехали. Ворье прилипло к окошкам, а Павел так хотел полюбоваться природой. Но вот добылись самодельные карты, сбилась группка игроков, как раз из тех, кто застил свет в окошке. Павел приник к окну.

Боже, до чего же прекрасен мир! Одуванчики на косогорах, незабудки, разбросанные по изумрудному полю, извилистая дорожка, ведущая к лесу, нарядная березка, жеребенок на лугу, девчонка с цветами... Боже, до чего же мудро ты устроил мир, а мы, люди, искажаем картину Твоего мира!

Последние слова, очевидно, Павел произнес вслух, урки притихли.

-Эй, ты! Канай сюда. За что тебя?

Павел опустился на краешек нар, и спокойно стал свидетельствовать им о Христе, и весть эта свежей струей стала разряжать враждебную атмосферу, которая вспыхнула недавно в вагоне. К Павлу подсели и из другого угла, урки молча потеснились. Павел рассказал им о страданиях Иосифа, потом об отроках в раскаленной печи и сочетал эти примеры с подвигами ранних христиан. Слушали молча. Карты бросили. Тут поезд стал тормозить. Без всякой связи с предыдущей темой, Павел вдруг посетовал:

- Эх, мне бы хоть весточку матери послать, ведь она ничего не знает!

- Да ты что? - вмешался сочувственно уголовник, которого все звали Батя, - не знаешь, как это делается? Пиши скорей, на станции кинем в окно.

- Не на чем писать, - развел руками Павел. - И нечем.

- Эй, урки! - крикнул Батя. - У кого бумага и карандаш! Дайте ему!

Ворье стало шарить по карманам, но такой инструмент как ручка был явно им не с руки. Отозвался один. Он вынул конверт и бумагу и со словами: "Смотри, не потеряй - это для меня дороже золота!" подал огрызок химического карандаша.

Павел не стал терять времени.

"Мама, папа и бабушка! Поздравляю вас с прошедшей Пасхой, Христос Воскрес! Меня внезапно отправили из тюрьмы. Никого из вас не видел. Мама, меня вели по той же дороге, по какой шли вы с отцом. Меня увезли в Рязанскую крепость, а теперь увозят куда-то далеко, говорят - на восток. Бросаю вам письмо из окна вагона. Будьте спокойны, Господь со мною. Ваш cын Павел".

Он заклеил конверт, написал адрес и потянулся рукой к окну.

- Куда? - заревел Батя. - Куда ты кидаешь? Псу под хвост ты кидаешь, понял, а не мамке! Дай сюда.

Отломив от пайки кусок хлеба, Батя быстро-быстро стал мять его в руке, пожевал, снова смял - вышел глинистый мякиш, которым он ловко оклеил свернутый в трубочку конверт. Подтянувшись к окну, минуту стоял молча Павел следил за ним с замиранием сердца - но вот увидел:

-Эй, мамаша! Опусти в ящик - письмо на волю!

И с силой швырнул тяжелый комочек хлеба. Павел прилип к краешку окна и увидел, как письмо, завертевшись юлой, отскочило к дальнему краю платформы а женщина, проходившая мимо, испуганно оглянувшись по сторонам, наклонилась и подняла его.

Спустя много лет Луша со слезами на глазах вспоминала, как она получила из рук незнакомой женщины долгожданную весточку от сына.

Глубокой ночью прибыли в Москву. Состав не успел остановиться, как раздался оглушительный грохот. Кто-то вскочил, разражаясь страшной матерщиной, потирая ушибленный затылок. Снаружи изо всех сил дубасили железной палкой по стенкам и по полу вагона. Павел встревожился: что это?

Оказалось, на всех остановках конвой, предупреждая возможные побеги, вооружившись колотушками на длинных ручках, обстукивали вагоны в поисках пропиленных мест.

Не успев пережить одно происшествие, тут же грянуло другое: в сдвинутую дверь буквально ворвались несколько конвоиров с фонарями в руках: