- На проверку! - заорали они. - Перебегай налево! Быстрей! Перебегай направо! Быстро, быстро...
И отборная матерщина. "Подбадривая" заспанных арестантов ручкой от колотушки, конвоиры перегнали всех в одну сторону вагона. В открытую дверь виднелись дула винтовок и две овчарки с разинутыми пастями - только дай, вмиг порвут на части!
Вагон осмотрели и обстукали изнутри.
-Перебегай гуськом! Быстро! Без последнего!
Конвой лупил ручками от колотушек арестантов по спине, старшой торопливо считал, последнему доставался двойной удар - хорошо, если при этом старшой не сбивался со счета и проверку не приходилось повторять дважды, а то и трижды, до тех пор, пока конвой не убедится в наличии всех обитателей телятника.
Утром раздали по пайке хлеба и на двоих - банку рыбных консервов. Закрытых. Поднялся крик - дайте чем открыть консервы. Конвой отвечал молчанием. Между тем три банки уже открыли и съели. Вдруг в открытой двери возникла фигура старшого:
- Сдать банки!
Пересчитал. Трех банок не хватает. Вагон оцепили, арестантов выгнали вон, начался обыск. Шарили с полчаса - тщетно: предмета, которым можно было открыть банку, не обнаружили. Чудеса!
Зловещий состав медленно пополз вначале на север, со станции Буй взял направление на восток. И чем дальше уходил от центра, тем беспорядочнее становилось питание - очевидно, был приказ. И без того полуголодный паек сократили вдвое, вскоре перешли на кусок соленой рыбы. Зеки страдали от жажды, но воду разносили только на больших станциях. Полагался чай, а к чаю - сахар, немного - что-то чуть больше стакана на весь вагон, но сахар исчезал мгновенно - ворье считало чаепитие личной привилегией. Павел узнал от старых зеков, что каждому арестанту полагалась - полагалась! каждодневно горячая пища. Увы!
После Вятки и особенно Перми за окном замелькала... колючая проволока: сплошные лагерные зоны. Из вольных не встречали никого. Усилился голод, духота в вагоне стояла нестерпимая. От испарений и ополосков пол превратился в склизкий каток, но и эту слизь кое-как подчищали метлой и ложились на пол, спасаясь от жары. На больших станциях, под знаком особой милости, бесконвойной обслуге разрешалось истратить собранные деньги на покупку хлеба, сахара и махорки, но деньги отбирали под предлогом пресечения картежной игры. У Павла же давно украли его тридцатку и он особенно страдал от голода, в то время как урки буквально вырывали из рук принесенные продукты. Обжираясь, ватага разбойников не обращала ни малейшего внимания на голодающих сотоварищей. Лишь однажды Батя, видимо уловил затравленный взгляд Павла, следившего, как исчезает купленная, скорее всего на его же деньги, колбаса, сжалился и отломил ему кусочек.
Нажравшись, урки принимались за развлечения: мастерили карты, украшали тело татуировкой. Батины телохранители выправили бритву из металлической полоски и побрились. Тут же последовала реакция конвоя: завидев бритые морды на фоне обросших лиц остальных арестантов, они снова устроили обыск. Нашли те самые пустые консервные банки и обозлились на весь вагон: наложили штрафной карантин, то есть попросту перестали давать еду. Для ворья, которое все это затеяло для развлечения, штраф оказался неощутимым, а для остальных? И без того ужасные страдания от голода и духоты удесятерились. Многие ехали влежку - не хватало сил. Павел терпел и молился. Мизерную пайку он разделил на три части, хранил их отдельно в карманах. Время от времени он прощупывал на себе одежду, втайне надеясь обнаружить еще ту пятерку, которую заначил в тюрьме, но искать более тщательно опасался, чтобы не привлечь внимания урок.
В Свердловске произвол конвоя перешел все границы. Жара стояла невыносимая, раскаленная крыша так и пышела жаром, несколько раз вагон обошли с колотушкой и целый день томили голодом. Первые не выдержали женщины: они стали вопить, призывая мужчин к протесту. Будто по команде над всем составом пронесся мощный людской стон:
- Хле-еба! Во-оды! Про-куро-ра!
Состав держали между товарняками, но крик услышали вольные, на мосту стали скапливаться люди, между ними тоже началось волнение, конвой поначалу угрожал, потом растерялся.
- Хле-еба! Во-оды! Про-ку-ро-ра! - стенали заключенные.
Выход нашел старшой; он побежал к начальнику станции, расчистили пути в дальнем конце станции, куда люди не допускались, и туда загнали весь состав. А к вечеру принесли хлеб и кадушки с баландой. В бочках подали воду. Вмиг все расхватали. Появился и прокурор. Он внимательно выслушал жалобы, чиркнул пару раз карандашиком в записной книжке, обещал разобраться, состав отправился, ...а произвол конвойных усилился. На этот раз голод коснулся и урок. Они набивали бочки хромовыми сапогами, куртками, рубашками, брюками и все меняли... на корку хлеба и пачку махорки. Это было неслыханно! Люди зверели - крошка хлеба в руках у какого-нибудь счастливчика вполне могла стать причиной для убийства.
Часами говорили о тюремных произволах. Без приукрашиваний, скучными голосами, зеки делились опытом о перенесенном в Соловках, на Беломорканале, Вишере, Мариинке, Воркуте. Все рассказы, как правило, подтверждались демонстрацией изуродованных рук, ног, шрамов на теле, лице, голове и назывались имена палачей. Павел не мог слушать этот треп без содрогания и лишь молился, привыкая и готовя себя к подобным испытаниям. Чаще всего он старался перевести разговор на Библейские темы. Вздыхая от мрачных воспоминаний, слушатели постепенно светлели лицом, проникая, каждый по-своему, в смысл слов Иисуса Христа. Особенно полюбился им рассказ о Его страданиях: в них они усматривали нечто схожее с собственной судьбой.
Уже целый месяц длился этот бесконечный этап, эти кошмарные мучения, которым тоже не было конца. Появились вши. Немудрено: за это время их лишь однажды сгоняли в душ, где-то после Перми. Попытка посетить баню в Иркутске не удалась: люди не стояли на ногах. Одежду прожарили, но без толку вши не исчезли.
Силы оставили всех - и урок и нормальных арестантов: лежали покатом.
Теперь в вагоне, с трудом вмещавшем тридцать шесть человек, стало свободнее: исхудавшие тела напоминали высохшие щепки.
Вот и Забайкалье. Дорога причудливо вилась между сопок, поросших невиданным лесом, где-то южнее, в сизой дымке угадывалась Манчжурия. Менялся облик природы, характер построек, не отступал только зной: дальневосточное солнце ничуть не уступало европейскому. Потные тела арестантов подсыхали только ночью. Заканчивался июнь, а там...
Однажды проснулись от необычной тишины. Поезд стоял. Не было слышно и конвойных колотушек. Посмотрели в окно: у вагона стоял конвойный.
- Что за город? - спросил Батя.
- Облучье, - неожиданно приветливо ответил тот. - Приехали.
Как по команде все вскочили, кинулись к окну, навалились друг на друга. Недалеко, за железнодорожными путями поднимался в гору поселок.
- Ну что, братцы, - послышался голос конвойного, отодвигая дверь и запирая ее на крайнюю сережку, - приморили вас в дороге? Ничего, не унывайте, у нас оживете.
Свежая струя воздуха ворвалась в вагон, вместе с ним, из-за сопки, брызнули лучи солнца.
Как-то совсем по-другому, по-людски, что ли, роздали воду, утреннюю двойную! - пайку хлеба, по нескольку штук селедки - иваси и объяснили, что рацион выдается на весь день, до места.
"До места! До места!" - пронеслось по вагону. Выходит этапным мучениям пришел конец? Арестанты заметно оживились.
Перед вагонами поставили столы, на них разложили дела арестантов. Вызывали по фамилиям, с вещами. У столов распределяли по колоннам.
Павла сразу же оторвали от вагонных товарищей и с незнакомыми узниками направили в вагон-баню. Оттуда - в вагон, на котором белели громадные буквы - БАМ (Байкало-Амурская магистраль). Вагон постепенно наполнялся заключенными. К вечеру, с гиканьем и хохотом, втолкнули нескольких женщин. Те потребовали отделить для них уголок, что было тут же исполнено. Вслед за ними появилась прилично одетая девушка тоже из зеков и объявила, что до места назначения пища выдаваться не будет, но если у кого-то сохранились деньги, она может купить продукты. Павел обрадовался: он уже давно нащупал пятерку и тут же вручил ее благодетельнице. Через полчаса она вернулась, подала пищу. Павел с жадностью набросился на еду, но тут же, вспомнив, что после длительного голодания нельзя много есть, умерил пыл и оставшиеся кусочки завернул в тряпочку. Одна из вошедших девушек жадными глазами проводила исчезавшие кусочки.