Прекрасен цветущий май! Все вокруг так и дышало свежестью зелени, веселое щебетание пташек наполняло цветущие сады, солнечные блики игриво плескались в дождевых лужах. Но могли ли красоты оживить застывшую в скорби душу Владыкиной? Пришло время родить, одна-одинешенька поплелась в родильный дом. Девочку назвала Маргаритой.
Шел уже июнь 1937 года. Ни одной весточки от мужа. Навела порядок в доме и, все еще чувствуя непомерную слабость, побрела в милицию. Как и в прошлые времена - о муже ни звука. Точно так же, как и восемь лет назад. Время течет - нравы врагов не меняются. Кинулась по начальству - тщетно. Без сил опустилась на скамейку. Тут вышел дежурный. Издали присмотрелся к плачущей Луше.
- Что у вас случилось? Отчего плачете? Начальство-то в эту пору уже дома отдыхает.
Луша рассказала все как есть. Посетовала, что толку от ее жалоб никакого.
- А как звать, мужа-то?
- Владыкин Петр Никитович.
Объяснила, как выглядит муж. Милиционер робко оглянулся, сочувственно поглядел на грудничка, присел рядом.
- Никто тебе тут ничего не скажет, - озираясь, тихо заговорил дежурный. - А муж ваш тут, в милиции. В особой камере. Числится не за нами, а за НКВД. Сам начальник его допрашивает. Только смотри, не проболтайся. Человек-то он больно хороший, муж ваш... я и раньше его знал, и тут он такой же - все молится. И сына вашего знаю - бедовый парнишка, а уж что до слов, то и начальство с ним управиться не сумело. Сейчас ваш муж в той же камере, где и сын сидел. И вас помню, как вы за сына спорили у начальства. Так вы вот что сделайте. Утром пораньше придите, я перед сменой на оправку арестованных выведу, вот здесь станете, за дверью, увидите его, перекинетесь словом. А сейчас домой идите, попусту не бейтесь, все одно не скажут. И не покажут никогда! - с неожиданной твердостью закончил милиционер.
Луша пропустила мимо ушей это зловещее предостережение.
- Спасибо тебе, касатик, пусть Бог воздаст за твою доброту. Сделаю, как ты велел. А теперь-то передачку нельзя передать ему, а? Весь день с узелком болтаюсь, Смерть одна, как руки гудят...
Милиционер довольно неохотно согласился выполнить просьбу, но вернулся скоро:
- Сказал я ему, - шепнул он. - Завтра, утром, за дверью... Утром, чуть свет, Луша была на ногах. Приготовила еды, побежала в милицию, встала в указанном месте. Милиционер уже начал свое дело с первыми камерами. Тут Луша увидела, как по коридору, из полумрака к ней медленно шел арестант. Сердце екнуло - она узнала мужа по полосатой куртке, измятой, пожелтевшей от тюремной грязи. На осунувшемся, обросшем лице Петра Никитовича тем не менее застыло выражение блаженства. Луша тихонько окликнула его. Владыкин остановился, прижмурился: свет бил прямо в лицо,
- Луша!
- Петя!
Милиционер деликатно отвернулся.
- Покажи дочурку. Как назвала?
- Маргаритой. На, подержи малютку.
Забыв все предосторожности Луша высунулась из-за дверей, сунула драгоценный сверток в руки мужа. Петр Никитович взял на руки дочь, сосредоточенно заглянул ей в лицо. Потом возвел очи к небу:
- Боже мой, Боже мой! И эту жертву отдаю Тебе. Будь милостив.
А Луше скороговоркой добавил:
- Следствия и суда не было и не будет. Склоняют отречься, но Бог сохранил меня. Вере передай - пусть остерегается...
Тут милиционер понудил его идти дальше, Луша даже не успела обнять его, только крикнула вдогонку:
- Когда же ждать тебя?
Петр Никитович обернулся через плечо, с усилием выдавил:
- У ног Христа.
В тот же день Луша узнала, что кроме ее мужа были арестованы еще четыре брата и среди них регент. Ни передач, ни свиданий не разрешили. Не было даже известно, где их содержали.
А спустя два месяца, после настоятельных жалоб, Луша узнала:
- Все они осуждены без права переписки.
В то время Луша еще не знала зловещего смысла этого приговора. Прошло еще больше года, и перед одинокой, всеми забытой, задавленной горем женщиной, оставшейся с тремя детьми на руках, легло еще одно сообщение: "Ваш муж умер от воспаления легких".
Петр Никитович Владыкин, как верный свидетель Божий, закончил свою жизнь в неволе, прославив Бога мученической смертью. Один Он знает, где находится его безымянная могила.
Колыма
В черной мгле сокрыт
Путь суровый мой,
Но вдали горит
Огонек живой...
Мрачные предчувствия сковали душу Павла Владыкина, как только он ступил с "Джурмы" на берег. Могильным холодом повеяло с сопок, все еще укрытых снегом, хотя начинался июнь. Жадно лизали воды залива песчаные берега бухты Нагаево, забрасывая их сгнившими водорослями и белым, точно кости, плавником. Прижимаясь к скальным обрывам, по крутому каменистому берегу извилистая лента дороги уводила от порта к Магадану. По этой дороге длинной вереницей растянулись колонны арестантов: в город, на пересылку...
Сразу же за перевалом запестрели кубики рубленых бараков, склады, избушки, заводские строения; изрезанный траншеями и рвами, извилистым лабиринтом узких и грязных улиц вырастал город, надвое располосованный Колымским шоссе.
На пересылке сводили в баню, дали кое-чего из лагерной амуниции, отобрав при этом - под разными предлогами: за кусок хлеба, а то и просто так - что получше из личной одежды. Наутро человек двести посадили в грузовики - хоть какое-то облегчение! - и привезли в поселок Хаттынах, где располагалось северное управление. Оттуда распределили по приискам. Владыкину выпал Штурмовой, по слухам, одно из самых скверных мест на Колыме. Путь предстоял пеший и довольно тяжелый. Конвой не разрешил брать с собой ничего лишнего. Многие, несмотря ни на что, прихватили чемоданы, обувь, одеяла, но все это уже через несколько дней было брошено обочь дороги: тут и там валялось нехитрое арестантское барахлишко, этапники едва передвигали ноги. Конвой с яростью набрасывался на отстающих, одного из таких доходяг избили до полусмерти: бедняга только громко стонал под ударами. Как только он затих, конвой отшвырнул тело на обочину дороги. Клацнули затворы... Павел в ужасе закрыл глаза. Сосед его, старый, немало повидавший на своем веку арестант, проворчал в бороду:
- Сейчас не пристрелят... Сзади идут оперативники с собаками, - так это уж их добыча.
- Как? - удивился Павел. - Неужели не возвратят в колонну?
- Э-э, какой наивный: поднять-то, может, и поднимут, да только возвращать им нет резону... Ты вот слушай: как стрельнут, считай пришло несчастному избавление от этой жизни. Оперативнику еще и награда за поимку беглеца... Если б не так, тут вся колонна села бы на дорогу.
Спустя четверть часа в самом деле до него донесся слабый звук выстрела - кое-кто из этапников молча обнажил голову.
"Такой вот и путь христианина, - думал Павел, угрюмо ступая след в след за бородатым соседом, - сколько их - не дошедших до небесной страны!" Подъем становился все круче, арестанты уже не шли, а буквально карабкались в гору. Кто-то не выдержал, забился в истерике:
- Стреляйте лучше всех здесь, чем по одиночке! Садись, хлопцы!
Сесть не дали: старший из конвоя рассудительно заметил:
- Не бунтуйте, хуже будет. Через километр выберемся на перевал, там пообедаем. Оттуда дорога пойдет вниз, будет полегче...
Еле скрывая свое раздражение, арестанты все ж таки снова стали в колонну. Действительно, вскоре открылся перевал. Ноздреватый снег здесь не сходил годами. Солнце уже закатилось за сопки, бледно-зеленые лучи его догорали среди редких облаков полярного неба. Долина погружалась в полумрак, кое-где внизу вспыхнули электрические огни. Сразу же за перевалом начинались поселки ключа Штурмовой: Энергетический, Верхне-Штурмовой, Нижний...
Разложили костер, подошли вьючные лошади - поперек крупа болтались фляги с баландой, мешки с хлебом. Пока ели, солнце зашло, но тьма еще не наступила - Павел впервые увидел красоту северной ночи. Той же ночью двинулись дальше. День от ночи отличался лишь тишиной, в которой как бы таилась неведомая угроза.
В местах, где оказался Павел, мыли золото. Горы переработанной земли окружали технические агрегаты, свежей древесиной белели плотничьи сооружения, предназначенные для промывки золота, для подачи воды, их замысловатые названия "промприборы", "сплотки", и другие - Павел запомнил не сразу. Руду добывали в забоях, глубиной не более пяти метров, попадались и мельче. Золотоносный грунт тачками доставляли к месту промывки.