Привычный уклад человеческой жизни, уготованный Богом, предусматривал внутренний распорядок для каждой человеческой души в отдельности и для общества в целом. В этом укладе люди рождались, трудились, свято чтили имя давшего эту жизнь, старились, уходили в вечные обители, и весь этот распорядок соблюдался неукоснительно годами и столетиями. Сейчас же этот порядок по чьему-то злому наущению был нарушен неизвестно зачем и во имя чего. Если в обычной жизни существовало расписание поездов, по которому путь до Архангельска, куда направляли Петра, занимал не больше суток, то в нарушенном укладе жизни эшелон тащился более двух недель. Сутками стояли на станциях, кормили скудно, все больше куском черного, непропеченного хлеба и хвостом селедки, вызывавшим мучительную жажду у несчастных арестантов, воду же разносили кружками только на больших станциях.
Почему? Кто дал такое распоряжение, чтобы томить людей, мучить их, издеваться над их сердцами, душами, телом, сознанием?
Никакой плен нельзя было даже сравнивать с тем ужасным положением, в котором оказались арестанты. Что касается Петра, так он вспоминал годы, проведенные в плену, как время недоразумений, не более, он считал их намного лучшими даже по сравнению с этапом.
Еще до прибытия на место назначения в теплушках началась эпидемия тифа. В каждом вагоне пересчитывали покойников. Врачей не было. Сначала прибрали мертвых, потом уже выгнали живых и, точно скот, гуртом, погнали к собору, тою же злою волею превращенному в карантин.
В соборе провели несколько дней. Пищи не давали. Люди мерли, как мухи, но выносить их не спешили, оставшиеся в живых, дышали зловонием смерти, и страданиям тем не было конца.
На третий день Петра осенило поискать среди арестантов братьев по вере. Осторожно двинулся вдоль нар, расспрашивая о своих. Такие действительно нашлись: Кухтин из их же общины и брат Хоменко из Конотопа.
Теперь их было трое. Прежде всего братья поблагодарили Господа за эту дорогую встречу. Поместились все близ окошка, условились не разлучаться по возможности, поддерживать и ободрять друг друга в надежде на милость Господню.
Брат Хоменко был членом Украинского союза баптистов, совершал служение благовестника, и властям одного этого показалось достаточным для изоляции его от общества. Он был весьма слаб телом, но силен духом и мучения переносил безропотно.
Душа Николая Васильевича Кухтина сразу после ареста стала испытывать смятение. С Петром Никитовичем они были в одной общине и вот, терзающийся в сомнениях брат, стал сетовать на неблагоразумность некоторых поступков, жалел, что сказал то, а не другое что оградило бы его от страданий и не оторвало от семьи. Указания братьев на то, что страдания нужно принимать как неизбежные при служении Господу выслушивал с известной долей сомнения.
Время шло, продукты кончились, тиф свирепствовал, число умерших не сокращалось, и тогда братья возопили:
- Господи! Уведи нас отсюда, иначе мы погибнем!
Петр напомнил братьям о судьбе апостола Павла, бежавшего однажды из уз в корзине.
- Но как это осуществить?
- Пока мы на ногах, надо бежать через окно. Я просчитал шаги часового, времени нам вполне хватит, пока он не поровняется при обходе собора с этим окном.
Братья собрались, доели остатки пищи, притаились под окном. Вот уже слышны мерные шаги часового. Мимо, мимо, мимо... Уф, кажется, прошел.
Окно было вскрыто заранее. Толкнули створку, выглянули. Пусто.
- Не медлите, братья! - шепнул Петр. Он помог выбраться на волю Хоменко и закрыл за собой окно. - Теперь бежим, что есть силы до самого угла улицы надо скрыться из виду.
Первая часть плана удалась. Хоменко задыхался, умолял передохнуть, но Петр был непреклонен:
- Скорее и еще раз скорее: на окраину города, прочь от карантина.
За городом немощный Хоменко повалился на мох, не в силах более выдержать предложенного Петром темпа. Они лежали, приходя в себя, и странным было то, что никто из прохожих не обращал на них внимания. Впрочем, для тех мест они были вполне привычной картиной: валяются трое ссыльных, эка невидаль, когда полстраны заполнена ими.
К вечеру набрели на деревушку, названия которой не запомнили. Да и не до того было: по дороге, расспрашивая случайных встречных о жизни в этом крае, узнали ужасающие подробности.
Всем этим краем, принявшим ссыльных, по сути - заключенных, ведает управление Соловецких лагерей особого назначения (УСЛОН), поэтому все горемыки тут прозываются "услоновцами". Разница между ссыльными и заключенными невелика: первые влачат жалкое существование в углах и квартирах, если повезет, и обязаны регулярно отмечаться в спецкомендатуре, вторые получают нищенскую пайку за колючей проволокой.
Правда, некоторым ссыльным, в основном специалистам, выпала редкая удача вести сносную жизнь. Остальным же пропитание обеспечивала норма на лесоразработках: сплав, лесоповал, обработка дерева на заводах. Скудное питание, суровый климат и непосильная норма выработки создавали невыносимые условия для существования и так же, как в теплушках от тифа, так здесь от изнуряющего труда несчастные умирали сотнями и тысячами. Возлагавшие надежды на семью - были и такие, кто вызывал или же ехал сюда с родными - видели свою гибельную участь, однако не в силах были противопоставить реальную силу против зла.
Нечего и говорить о тех, кто томился в концлагерях. Конвой на работу, конвой обратно в барак. Пайкой не наешься. В отчаянии некоторые рубили себе руки и ноги - мало того, что это не спасало от работ, так еще и добавляли срок за уклонение от работы. Злостное уклонение. А раз злостное - получи еще. Зло мира не терпело вмешательства.
Издевательство над узниками было немыслимым. Не выполнил норму становись на пенек и под страхом расстрела стой неподвижно, пока не свалишься. Упавшего товарищи волокли обратно в барак. Часто уже бездыханного. Некоторые конвойные отличались особой, зверской изобретательностью мук и истязаний. Заставят, к примеру, пробить во льду две лунки и тут же велят кружкой переливать воду из одной в другую. Бесцельная переноска камней из одного места в другое и обратно дело давно привычное. Никакие виды протеста, жалобы, прошения не рассматривались и прибегнувшие к ним чаще всего увеличивали число могил в этом крае.
Вот в таких краях и очутилась наша троица, вся вина их заключалась лишь в том, что они всем сердцем возлюбили Господа и в годину испытаний не отреклись от Него. Молитвенно поблагодарили Господа за то, что извлек их из душного вагона и тифозного карантина.
Куда денешься в этом краю, где каждый новенький - как соринка в глазу. Отправились на свой страх и риск в комендатуру - регистрироваться. Их взяли на учет и тут же направили на работу.
Велели выкалывать застывшие во льду бревна и складывать в штабеля. В первый же день сердца их содрогнулись от ужаса увиденного: на их глазах несколько человек, скользя по обледенелому бревну, чтобы освободить его из ледового плена, сорвались и ухнули в дымящуюся пучину. Остальные работники лишь равнодушно отошли от края пропасти, да кто-то снял шапку и перекрестился. На братскую помощь и человеческое взаимопонимание рассчитывать тут было нечего. Десятники упивались кровью своих жертв. Стоило Петру Владыкину распрямить спину и потянуться за куском обледенелого черствяка, как тут же из-под навеса выскочил рыжий детина и, потрясая пудовым кулаком, заорал:
- Что, валандаться сюда приехали? А норма? А в тайгу не хотите!? Я научу вас свободу любить! Пшел!
Сказано ведь: худое сообщество развращает добрые нравы. Услышав злобный окрик десятника, Петр невольно вспомнил свою молодость, что-то хищное шевельнулось в его сердце: "Попробовал бы ты обойтись со мною так тогда, когда я и сам ходил подпоясанный кишкой со свинцовым набалдашником, я бы тебе..."