Но вовремя спохватился, отогнал от себя эту мысль: "Господи! Будь милостив ко мне и спаси нас".
Непосильная работа вмиг высосала все силы. Стареющего Хоменко, вконец обессиленного, перевели в подсобное хозяйство, чему он, впрочем, был несказанно рад и благодарен Богу: "...тепло, чисто -ну прямо из ада в рай попал!" - по-детски радовался он. Кухтин же неведомыми для Петра Никитовича путями вдруг переселился в другой конец города, стал работать по дереву. В хорошее время он слыл классным краснодеревщиком.
Петра Владыкина ждали более тяжкие испытания - его свалила страшная для всякого зэка болезнь - водянка. С работы его буквально унесли на руках. Он попросил клочок бумаги. Успел лишь написать несколько слов: "Луша! Прибыл на место, всего описать не могу - страшная болезнь уложила меня в минуту, не знаю - останусь ли жив...".
Адрес писал с его слов случайный человек.
Шли месяцы. Луша переживала знакомое всем женам заключенных томительное ожидание. Сердечная рана от скорбной разлуки с любимым мужем не давала покоя ни днем, ни ночью. Ночью даже сильнее: боль приходила в виде сновидений, она пробиралась вместе с ним топкими болотами, вязла в трясине, страшилась окрика конвойного: "Стой! Куда прешь! Вернись!" и тянулась к мужниным рукам, уверенно поднимавших ее из гибельной пучины. "Я жена его - хотела крикнуть Луша. - Я никуда не пойду от него!" Но тяжкое, тяжкое навалилось на грудь, стало трудно дышать, молоточки бились в висках, она застонала страшно, по-звериному, выкарабкиваясь из объятий мрачного сна...
- Владыкина! - колотилась в ставню почтальонша, - Проснись же, тебе письмо. Доплатное!
В свете сумрачного утра она увидела знакомые каракули мужа. Боясь, что все еще продолжается ужасный сон, стукнула себя по колену. Нет, письмо всамделишное. "Луша... прибыл... останусь ли жив...".
В кризисной ситуации человеческая мысль вдруг начинает отчетливо и ярко чертить пути спасения. Первым движением Лушиного сердца было решение немедленно ринуться в дорогу, мчаться в эти болота, виденные только что ею во сне, спасать любимого мужа, но... Взгляд ее упал на несколько картофелин в мундире, стывших с ужина, и краюшку хлеба. Маловато для дороги. Тут дочурка проснулась: "Ма-а, х-ебца!". Тяжело вздохнув, Луша отрезала тонюсенький ломтик, присыпала солью, подала, подхватилась: "Спи, доченька! А мне надо к бабушке - папке хлеба добуду. Он болеет, ему тоже нужен хлебушко." Малютка повертела в руках прозрачный ломтик, отломила кусочек и протянула остальное матери: "На пеедай папи, и посему его так дойга нету-ти?" Слезы хлынули из глаз Луши: "Господи, нету больше моих сил, поддержи меня!". "Мама! - завопила и малышка, - не пьяц, папка пидет к нам!"
Луша помолилась, наспех накинула на себя одежонку, выскочила на улицу. Мимо нее как раз проезжал ломовой извозчик, на телеге горбилась прикрытая брезентом, целая гора пахучего хлеба. Волнующий запах ударил в лицо, Луша глубоко втянула ртом утренний воздух и только тут вспомнила, что со вчерашнего обеда - если можно было назвать обедом три-четыре картошки - у нее маковой росинки не было. Но предстоящие хлопоты и, главное - тревога о муже отодвинули на задний план личные заботы.
Катерина гостила у Лушиной сестры уже третий день. В деревне тоже нуждались - женщины обсуждали виды на урожай, когда стукнула дверь.
- Мамк, - с порога выпалила Луша. - Петя письмо прислал, больной, при смерти, еду к нему, надо б добыть кой-чего, так я пойду, а ты ходь к ребятам, одни остались, я побегу...
-Да стой ты, Лушка, - пыталась удержать ее Катерина, день впереди, расскажи толком... Вот и Поля...
Сестра в испуге застыла с самоваром в руках.
- Ах, Полюшк, ведь это вам можно целый день ждать, а у меня может сей момент жизнь мужнина решаецця. Нет уж, я побегу.
Луша повернула к хлебной лавке. За прилавком, постоянно прикладывая несвежее полотенце к мокрым губам, стоял худенький торговец.
- Максим Федорович, голубчик. Не ругай ты меня за попрошайничество, да не могу по-другому: горе у меня с Петей, письмо прислал, больной, при смерти, хочу ехать, а вить ты знаешь...
Максим Федорович обеими руками остановил сбивчивую Лушину речь.
- Ах, Пет Никитич, Пет Никитич, - скороговоркой, слегка пришепетывая, затараторил торговец, - какую судьбу тебе Бог послал! Хорошо, что пришла... Это у тебя чего - мешок, что ли ча? Давай-ка сюда...
- Сумка это, Максим Федорович, - неловко пробормотала Луша.
- Давай, давай сюда... Пока закрой ставни у лавки, от любопытного глаза... А я сейчас... Сейчас приготовлю... Он стал совать в сумку белые ковриги хлеба - того самого, который везли спозаранку ей навстречу - но тут же переменил сумку, взял мешок: - Маловата, пожалуй, будет. - Да хватит вам, Максим Федорович! - не веря своему счастью, взмолилась Луша. - Чай и тебя проверять будут, по талонам-то. - Ах, - отмахнулся торговец, - отчитаюсь, не боюсь: перед людьми же, не пред Богом.
Он замолчал, сердито втискивая ковриги в объемистый мешок. Третий год пошел с того дня, как Максим Федорович последний раз был в Церкви. Охладев к вере, запил, приглянулся властям, те прибрали его к рукам, поставив заведовать хлебной лавкой.
Уже на пороге тайком сунул Лушке пачку денег:
"Бери, бери - все одно пропью, а тебе в дорогу... Может, помянешь меня... перед Господом".
До конца дня Луша посетила еще несколько верующих, в поисках средств на дорогу, заглянула в семью Кухтиных - сын тоже вызвался ехать к отцу, собрала кое-чего в дорогу и без сил прилегла отдохнуть.
До Москвы дорога была легкая, а уж с Ярославского вокзала началось. Такое, что трудно описать, Поезд до Архангельска буквально осадили обвешанные мешками люди. Вопль стоял невообразимый. Вагоны брали штурмом. Порядка никакого и никто даже не думал соблюдать этот порядок: все знали, что в ту сторону едут родственники заключенных, значит - врагов народа, а, следовательно, и родственники их не нуждаются в охране от произвола и бесчинств.
Луша с парнем, который вызвался навестить отца, стояли в стороне и не видели никакой возможности протиснуться в вагон. Но младший Кухтин оказался сообразительней. Он узрел открытое окно и мгновенно в его голове созрел пристойный план взятия вагона.
- Теть Луш! Я полезу в окно, ты передашь вещи, потом и тебя втащим!
План оказался спасительным: в минуту парень подтянулся на руках и втащил свое тощее тело в окно, Луша подала вещи, тут подвернувшийся мужик и ее подсадил. Оглядевшись, вздохнули с облегчением - место и впрямь сносное. Особенно если учесть, что вагон забили до отказа, а кое-где люди устраивались прямо на полу.
В Архангельск приехали утром. Густой туман висел над бухтой, в которой басовито гудели пароходы. Вместе с прибывшими потянулись к парому: в дороге Луша узнала, что и ей надобно на ту сторону. Что из себя представляет "та" сторона, она еще не вполне точно уяснила.
Туман скрывал причальные постройки, но все же кое-что можно было разглядеть, и вот уже радостно загалдели: "Москва" идет! "Москва" идет!" Из тумана вынырнула громада парохода-парома. Трапа дожидаться не стали: будто гонимые неотвратимым бедствием, люди стали хвататься за причальные швартовы, карабкаться на палубу, перепрыгивать через борта, кто-то истошно завопил, обрываясь в воду, у кого-то в суматохе сперли вещи... Эх, Россия!
В Соломбале - островной части Архангельска, где в основном-то и разместили ссыльных, Луша - не без провожатых, правда, которые не преминули кое-чем воспользоваться тайком из Лушиных вещей - разыскала дом, указанный Петром в письме. Сердце сжалось: что с ним? Успела ли? Увидит ли родимого или же придется облить горючими слезами свежую могилку? Дернули нитку звонка. Молчание. Луша беспомощно оглянулась на Мишку. Тот стоял, задрав голову. Луша и сама посмотрела в ту сторону: над ними нависло тяжелое, стылое небо, в котором дыбились, переливались волнами зловещие переливы.