Сусанна Михайловна Георгиевская
Счастье
Это было очень давно. Мне было тогда семь лет.
Приходит к моему отцу Биче-ол, лоцман, и говорит:
— Биче-ол не лоцман… Пусть теперь другие ведут плоты. Я больше не лоцман. К тебе рабочим на плот пойду. Помогать буду… Молчишь? Не нужен тебе Биче-ол? Не веришь, Иван, Биче-олу?..
— Зачем не верить?.. Очень даже свободно верю, — спокойно так говорит отец. — Взять тебя в подручные — это, конечно, можно. Давай кури, Биче-ол, самосад ничего, подходящий. Кури… Ну, а поскольку дело у нас такое выходит, мне второй рабочий, пожалуй что, не потребуется. Невелик плот. Напару сплавим… А? Как, по-твоему? Вот разве что мальца своего прихвачу?.. Восьмой год как-никак, пора ему привыкать. Кури, Биче-ол, кури! Хороший табак… Завтра засветло и пойдем. Жди прямо на берегу, у плота. Будь готов.
Но не такого, видно, ответа ждал от отца Биче-ол. Он думал, что отец ему скажет: «Как так Биче-ол не лоцман? Биче-ол — лучший лоцман на Енисее! Я его к себе в рабочие не возьму! Люди мне за это в глаза наплюют». А отец: «Кури да кури!» Заладил! Будто нет ничего важнее его поганого самосада.
Биче-ол был лет на пятнадцать моложе отца. Батька мой уже, семейный и детный был, а Биче-ол еще не женатый, лет двадцати, ну, двадцати одного, не более. Однако худого не скажешь — лоцман не из последних тувинских лоцманов. Очень даже хороший лоцман.
И не верится Биче-олу, что мог ему так ответить Иван, самый старый и самый первый лоцман в Туве.
— Иван, — говорит, — я два раза на мель свой плот посажал, понимаешь, Иван? Мне теперь по Сейбе и Систигхему ходить нельзя. Люди смеются!..
— На мель?! А когда ж это было? — спрашивает отец (как будто и в самом деле не слышал этой истории сто, а может, и больше раз).
— Посередке лета, — потупившись, говорит Биче-ол. — Один раз неделю сидел на реке… Без хлеба. Людей томил… И с тех пор я себе доверять не стал. Косы песчаной боюсь, порогов боюсь. Не за себя боюсь. За людей. Раз уж я лоцман такой худой, а вдруг разобью плоты, не проведу их через пороги?.. Людей сгублю. Людей! Понимаешь, Иван? Людей! Понимаешь, а?.. Я не лоцман. Не лоцман. Я больше не лоцман!
— Ай-ай-ай! — говорит отец. — Ай-ай-ай! — вздыхает и головой покачивает (огорчение свое выказывает). — Ну, что ж, раз такое дело, до завтра, значит, давай, Биче-ол!
Если б я был Биче-олом, так я бы от сраму сквозь пол провалился. Но дверь в нашем доме была распахнута, и Биче-ол, не глянув на нас, шагнул в открытую дверь.
Он не сказал «до завтра». Пошел, ссутулясь, вперед по селу к себе в дом.
Садилось солнце. Биче-ол глядел в землю, под ноги себе, и не поднимал глаз. Глядел так крепко, будто в земле мерещилось ему счастье свое найти.
Эх, разве вы понятие имеете о переживании Биче-ола?! Ведь не вы сплавляли плоты по нашему Енисею… Не вы!..
В красном свете стояли горы «Семь братьев» на другой стороне Енисея. Лысые они были. Свет как будто бы шел из их красных боков… А Биче-ол шагал и смотрел в землю. «Не лоцман, не лоцман, не лоцман», — говорила нам с батей его согнутая спина.
Плот у отца был хороший: лесина в лесину. Лесины белые, гладкие, без сучков, а одна такая широкая, что мне ее и руками не охватить.
На берегу нас ждал Биче-ол.
Погрузили отец с Биче-олом на плот коровушку. Она была пассажиркой. Ее тоже надо было сплавлять в Кызыл. Погрузились, значит. Прыгнул на плот Биче-ол. Скинул с плеч узелок. В нем еда была, которую мать собрала ему на дорогу.
Мы снялись с причала. Отчалили, и понесло наш плот по течению.
Река в этом месте тихая, гладкая — будто заколдовалась. Но на самом деле нет такого места, где тихим был бы наш Енисей. Он сильный, скрытный. Корову может побить, медведя и то, пожалуй, уволочет.
Плывем, а все как будто на месте стоим. Бегут нам навстречу два берега. Два?.. Да нет, все четыре берега: два настоящие, а два темные, рябоватые, те, что в воде.
Жара. Мне захотелось искупаться.
Отец говорит:
— Ты покрепче за плот держись, потому что как бы не унесло.
Будто я сам не знаю! Оторвет от плота, отцу за мной насупротив течения не воротиться, только то и останется, что кое-как добиваться до берега и сидеть нагишом, ждать лодку.
Искупался я. Лезу обратно на балаган. Балаган — это, значит, — ну, как бы вам это сказать? — на втором ставе плота возвышение такое называется балаганом.
Жарища. Сомлела река. От жара не слышно птиц. Даже утка, и та проплывает около берега, а крякать ей лень. Сквозь воду видать каждый камень — такая тишь на воде. Енисеюшко не Енисей. Не он посадил на песчаную косу нашего Биче-ола! Не он разбивает лесины о скалы. Не он. Он тихонюшка. Блёсткий, тихий. Лужа, запруда — озеро, а не река.