В одно из воскресений я не пошёл в город, а сидел в полутёмной так называемой музыкальной комнате и подбирал на рояле некоторые мотивы из «Фауста». Особенно удачно вышел у меня вальс, я играл его с полузакрытыми глазами и мысленно представлял себе балерин.
Вдруг над ухом у меня раздался голос француза:
— Bien, bien [1], очень карьёшо, дальше, дальше.
Он потрепал меня по плечу и вышел, а потом написал Алексееву, что у меня большие музыкальные способности. Тогда мне было 14 лет, и я только что перешёл в пятый класс. Я начал брать уроки на скрипке у одного из лучших преподавателей, и мне стали высылать на музыку ежегодно ещё пятьсот рублей. Способности у меня оказались действительно хорошие. Благодаря этому я попал к французу в любимцы и сам привязался к нему как к родному. Через два года мы с Пекюсом уже разыгрывали под аккомпанемент рояля очень серьёзные вещи. Как-то осенью француз целый день нервничал и был со мною особенно нежен, а вечером позвал к себе в кабинет, и на глазах у него вдруг заблестели слёзы. Потом он вынул из бокового кармана письмо, потряс им в воздухе и сообщил, что получил известие о смерти моей матери. Я ничего не сумел ему сказать, а только старался отдать себе отчёт, почему это событие меня нисколько не волнует. Когда я выходил, Пекюс тихо и с грустью в голосе произнёс вслед:
— Эдакий, эдакий mouton [2].
Он никогда не мог произнести русского слова, не повторив его два раза. Незадолго до окончания гимназии умерла и бабушка, не оставив духовного завещания, а потому на мою долю из её состояния не осталось ничего. К счастью, через Алексеева она внесла за меня плату за год вперёд и французу, и в гимназию, и за музыку.