В каждой фразе крупица опыта писателя, его личных действий и идей. Жил он частой, беспорядочной жизнью ума, души и тела. Через весь свой патологический роман пронес он любовь к любви и жажду к прилагательным, порою так углубляясь в мыслительный процесс своих героев, что непонятно, что у них на уме и в уме ли они вообще. Ну, ничего. Почитайте, подумайте, обсудите судьбы обделенных людей, ведь никто из нас не застрахован после третьего стакана от таких дум и действий.
Звали его Саратов Ильич Ульянов и было ему восемнадцать лет. Незнакомые приставали к нему, зачем он Саратов, да еще и Ульянов.
— Папа, ну почему я Саратов? — лез он к отцу.
— Город пиздатый, — отвечал отец, досасывая вторую бутылку.
— А?!
— Город — ништяк, говорю.
— А-а-а-а.
Саратов страдал крайней плотью и решился сделать небольшое обрезание, как мало-мальский восточный человек. Соседи других народов одобрили его в коридоре.
В нагрузку к обрезанию полагались татуировки «Не забуду мать родную», «Москва! Я сидел в тебе» и «Сколько можно долго ждать».
«Кожицы наши стерпят прорези и проколы, а мы укрепимся», — думал он, выпивая от боли.
На обледенелом крыльце он ополаскивал из ковшика кровавый член, прислушиваясь к мирному весеннему гулу вечернего двора, к неторопливым — после насыщенного рабочего дня — людским разговорам:
— Виктор Иванович, что такое мандаложки?
— Знакомое что-то. Сколько букв?
— Не знал, что триппер передается половым путем.
«Почему она ходит за этим нечистым, небогатым, немолодым, жадным и узколобым негром, который знает по-русски только „Драсти“ и „факен бич“? — думал Саратов, выслеживая Василису в мусорном ящике. — Как они вообще объясняются, кроме языка тел?»
Василиса остановилась у будки с мороженым и знаками попросила негра купить ей эскимо. Негр показал ей фигу, а после перестроил конструкцию руки в кулак и ткнул им Василису пониже спины, чтобы шла ходче.
«Его б на плантацию», — думал расистский от горя Саратов, сжимая в кулаке очистки и тряпки. Он захлопнул крышку и заплакал, сидя в темноте бросовых предметов.
— Клитор бы тебе отрезать — как умеют у них, в Бангладеше…[13]
— А ты не трожь Бангу! Сам пол хуя себе отстриг, думаешь — теперь все должны?!
— Да нет, это по договоренности, — робел он.
— И кто же въехал в тебя так, кудрявая красавица, — спрашивал рогатый Саратов, прекрасно понимая, откуда разрывы, и стараясь не чинить боли своей любимой.
Василиса сморщила пол-лица и прищурилась на потолок.
— Тебя что-то смущает?
— А что меня может смущать? Меня уже ничего не смущает. Или все. Только я плохо чую любовь в себе для себя и из себя. Секрет мутный и рычу мужиком. Не слыхал?
— Был занят, сам звучал как-то, но позабыл в ослеплении радости.
— Ты завшивевший умом.
— Но это не вечное мое состояние. Диалектика физического хуя сложна, как никто. Отдохнула?
— Сладко воспарять над болью, вот противоположность, — ступенчато говорила Василиса, стукаясь головою о спинку кровати.
— И ведь только что ты полюбил меня в кухне.
— Там — иное, запах жара. А тут прохладительное кое-что. По-другому — контраст.
— И не жалко тебе морщить его?
— И нету. Он расправится и в себя уберется, сказал Евгений Попов.
— Ну и будем слушать друг друга и друг другом дышать…
И они снова обнялись счастливо, не чувствуя конечностей своих и начал.
история со шкафом
У меня в квартире жили девочка Паша и девочка Станиславочка. Паша снимала у меня комнату, а Станиславочка была моей любовницей. Паша была очень аккуратная. Из ее комнаты несло духами и бананами. На всех стульях лежали деньги и гомосексуальные журналы. Когда она уходила по делам, мы со Славусенькой рассматривали ее духи и серьги, бережно беря их двумя грязными пальцами.
Станиславочка не отличалась аккуратностью. Она часто ночевала на складе, укрываясь какими-то чехлами, а утром подбирала с земли бычки, докуривала их, рылась в помойке и тут же шла на работу; поэтому у нее часто не хватало времени для утреннего туалета. К тому же она была большой грубиянкой. — Пропьем, Санек, пашины брюлики? — спрашивала она, почесывая хорошо развитую грудь. — Ой, чтой-то у меня вскочило-то? Будто сыпь? — спрашивала она, приглядываясь к животу. — Не СПИД ли, едрена-матрена?
13
Парафраз строчки стихотворения Е. Бунимовича; ср.: «…Как умеют у них, в Ленинграде…» —