Тверской бульвар — есть. Его надо обогнуть, вытолкнув мраморное яйцо наружу.
Освистывание профессоров стало хорошим тоном в этом доме. Он продолжал революционничать: но глуше, глуше; раскатистое эхо матерьялистов стало препирательством молодой индонезийской четы с ребенком, притороченным к отцу: они выяснили, где им поставить примус Мандельштама: на бархатной ли подушечке с экспонатом-удавкой или еще где; эхо чужестранной брани, воронка, выдвинувшаяся в конус, трубы и ямы, сумерки; соло контрабаса — это соло ущербного щипка — продольного. И если плодить состояние продольности — если продлить его или усугубить — не выйдет ничего, кроме сумеречного выхода на ступеньки, когда кусты сдвигаются за тобой.
Зима обозначилась наконец дневным светом и тысячным семинаром. Он распался на тысячи уходящих в невозможный ветер и невозможный дом. На улице люди ели сухари, крошили сигареты, на их красные руки страшно было смотреть, и каждый следующий шаг сулил только холод и только опустошение. Скверик был просвечен теперь насквозь. Группы распадались на холоде и становились в толпе безымянными прохожими.
выборы
(очерк)
Завершалась предвыборная компания. В избирательном блоке «Пьющие женщины России» под номером 362 произошел раскол: Степанова, Казанцева, Тюрина, Еблонская и Ахмадулина образовали фракцию «Беспробудно пьющее бабье», а Хохлова, Пугачева, Гурченко, Евтюхина-Вахнюк, Скрыган и Колебаб остались под прежним названием.
— Не объединиться ли нам с Хакамадой? — часто спрашивала своих собутыльниц поддатая Казанцева, которая причесывалась раз в две недели. — А кто это? — уставлялась на нее остекленевшая Еблонская. — Ну эта — Херовна.
Но Хакамада ела йогурт и писала законы. Бодрая уже в семь часов утра, она тщательно укладывала свою небольшую головку муссом «Л’Ореаль — Париж», одевала костюмчик, которых у нее было очень много, пила чего-то из толстой сиреневой чашки, шла на работу и въебывала целый день от души — со временем не считалась.
Александра Степанова никогда не работала.
В ее малогабаритной квартире, где спали вповалку члены объединенного блока, был очень удушливый воздух, хотя из щелей сильно дуло. Она просыпалась в двенадцатом часу в тельняшке и заплеванных кем-то брюках, деловито разглядывала ссадины, затем пыталась выбраться из объятий Витьки и Гришки. Она искусно проползала между двумя теплыми немытыми мужскими телами, а они во сне нежно начинали обнимать друг друга, думая, что обнимают Степанову. На кухне уже сидела Пугачева — такая вся развитая и, уставившись в одну точку, горестно курила.
— Тошно мне тошнехонько, — приветствовала ее Степанова.
— «Кодру» схомячила? — недружелюбно спрашивала ее Пугачева.
— Так вчера еще.
— Отпиздить бы тебя, да руки сломаны.
Она вскочила и неожиданно отвесила Степановой мощный поджопник; Степанова засеменила по коридору, но не удержалась на ногах и грохнулась под вешалкой.
— В копчик не бей, Аллочка, у меня там сама знаешь что! — заныла Степанова, закрывая руками почему-то голову.
Они сходили за водкой, поплакали, попели, пожелали друг другу здоровья и сели составлять предвыборную программу.
Вечером «Пьющие женщины России» чинно усаживались на высокие табуретки в студии ОРТ, но на полную жопу все же сесть не могли: их изувеченные члены не позволяли этого сделать. Набеленные и перепуганные, сдавленными голосами они начинали излагать все, что попало, а за их спинами висел плакат «Схема девальвации»:
Мадильяни
Нижинский
Дягилев
Левитан
Глазьев
Сковов
Лебедь
Чуть поодаль и гораздо крупнее было написано:
СОСКОВ.
Степанова выступала лучше всех. Она сидела на табуреточке, широко расставив плотные и короткие ноги в промасленных рабочих штанах и пахла, как настоящий рабочий человек, но не потому, что когда-либо работала, а потому, что не очень любила ходить в ванную и подолгу, брезгливо, с яростной грустью, разглядывала порою свои трусы.