2. С одной стороны, я пытался войти в светлый Юлькин мир — не с дидактической, а с эгоистической целью: побегать по лужайке с заливистым лаем, забыть, что мне прочно и давно не везет, вспомнить все эти праздники детства, ну и, может быть чуть-чуть оградить ее от подлости и предательства. Но я никуда не ходил с ней, а воспитание в четырех стенах, да еще и под водку иногда, спрятанную в ванной…
Это еще неизвестно, кто из нас кого опекал. В финальной фазе выливания я обычно начинал рыдать, как старая проститутка, и тогда Юлька тоже начинала кривиться, гладила меня по мокрой бороде и приговаривала: «Не плачь, папуля».
С другой стороны находилась моя одичалая жизнь, в которой была страшная путаница привязанностей и понятий, и главное — там я позволял себе быть сволочью.
В былые времена я с одинаковым азартом познавал свет и тьму, и во тьме для меня совершенно ясен был предел познания, а на свету… я уже, признаться, подзабыл, что это такое: слишком большое расстояние надо было проходить каждый раз из одного конца в другой…
Какое оно, солнце?
3. — Настасьюшка, принеси нам пива, сливок, чесноку, майонезцу, что ли…
— Эки проворны!
— Мы мастера проворства…
Настасьюшка — женщина с восторженным от водки лицом кирпичного цвета, вздыбленными волосами, растерзанная, неряшливо одетая. Она предназначена для физиологических потребностей. В любое время дня и ночи в нее можно всунуть свое копье — она будет только дико ржать, агукать, повизгивать и всхрапывать: она работает на конюшне в центральном зоопарке.
Мой кузен сидит в этот час по-турецки на кровати и раскуривает ореховую трубку.
— Не такая уж я важная птица, чтобы звать меня по имени, — говорит он.
Я с ним согласен. Мне нравится его неприхотливая прожорливость, округлые формы; я знаю, что из него никогда не вылезет зверя, хотя где-то на самом дне у него холодно и пусто, как в моей морозилке. Мне бы не хотелось говорить об этом просто так.
Мы говорим о том, что один наш знакомый пользуется слишком примитивными методами.
— Методами чего?
— Ну… откуда мне знать… может быть, поддержания авторитета…
— А что, его авторитет нуждается в поддержке?
— Он так не считает, но на самом деле нуждается. Авторитет, как правило, держится на трех китах: на артистизме, интуиции и быстроте реакции. Когда к ним подплывает ядовитая Саморефлексия, все идет ко дну.
— В каком смысле?
— А что это такое?
— Смысл — это оправдание предмета или действия в данный момент времени и (или) места.
— А куда мы его вкладываем?
— Известно куда. Но иногда так засунешь, что просто не помнишь, где он.
— А разве это не чувствуется?
— Абсолютно нет. Смысл становится тем, во что мы его вкладываем.
— Ужас какой-то. А что такое момент места?
— Момент места — это место момента во времени.
— А оно что, непостоянно?
— Конечно, нет. Момент имеет тебя, а ты имеешь время.
— В каком смысле?
— В смысле размножения моментов.
— А как они размножаются?
— А тебе никто не говорил, мон шер ами, что привычка задавать вопросы есть следствие нервности мысли?
— Мне это Набоков говорил.
— Да?..
Мы засыпали. За окном скакали безголовые лошади; копыта их гулко ударяли в лед и слегка скользили; чирикали сигнализации; тикали часы: спокойно было. Мы жались под своими одеялами, сладко гладили перстами подушки, вздыхали. Да, выпито было немало, и «жертвоприношение интеллекта» определенно свершилось.
Весь следующий день мы лежали в кровати, дергали друг друга за соски и говорили о киниках — жалкие, голодные, под одеялом в грязных разводах, грызли сухари, зверели без мяса; потом мне захотелось его убить и съесть; он что-то понял, стал покорно-обходителен, уступчив.
Я искал повод.
— Зачем ты говоришь такие неправильные слова?! — плаксиво и застенчиво спросил я и, как бы желая отвернуться в стыде, вдруг дал ему по морде с такой силой, что стены задрожали. Я несколько раз впечатал его в стену, держа за грудки, потом стал мять, словно перед приготовлением котлет.
Он был очень мягкий, и тогда я понял, что не сделаю этого — по зову крови и из трусости, и тогда мы крепко обнялись, и я извинился, и чувствовал запах родной и табачный, и горько мне было, но Настька принесла пива и котлет, и снова все втроем надрались, как лошади.
Пока мы жарили котлеты, она напрудила на пол и теперь загадочно улыбалась, думая, что этого никто не заметит.