Шофер присел на корточки. Заглянув под кузов, он разразился злой бранью в адрес машины, севшей на брюхо, проклятущих дорог и начальства, которое посылает в рейс в этакую непогодь. Отведя душу и смирясь с обстановкой, он, видимо, не впервые произнес:
— Еще Пушкин говорил, что в России триста лет не будет хороших дорог!
— Пушкин не знал, что вырастут такие орлы! — весело отозвался Андрей и хлопнул Яснова по плечу, едва не свалив его в снег.
— Давай лопаты! Не видишь, человек замерзает! А ну, веселей! — скомандовал он уже Яснову, и они принялись разгребать снег.
Через несколько минут, глотая зябкий воздух, шофер одобрительно крикнул: «Хорош!» и полез в кабину, Андрей и Яснов налегли на радиатор.
Пятясь назад, машина медленно уходила к наезженному тракту. Здесь и распрощались Андрей и Яснов с шофером: впереди лежал намертво переметенный проселок. Они посмотрели вслед удалявшейся машине, взялись за ручки ящика с аппаратурой и побрели по снежной целине навстречу бурану и быстро сгущавшимся сумеркам.
2
Это было обычное для тех лет фойе областного радиоцентра. Вдоль его стен стояло несколько полумягких кресел. В углу поблескивало трюмо. На лежавший посредине комнаты большой полустершийся ковер приступил толстыми резными ножками овальный стол. На столе, покрытом куском коричневого плюша, лежало несколько журналов и одиноко возвышалась ваза для цветов.
Сюда собиралось много самых разных людей, а теперь было пусто, стояла тишина, поэтому светящийся транспарант над дверями студии: «Тише, идет передача!» казался неуместным, лишним.
Но вот слова, строго предупреждавшие каждого о необходимости соблюдать тишину, погасли, дверь студии открылась, и в фойе вошла Татьяна Васильевна Жизнёва. На ее белом, чуть удлиненном лице розовел румянец, серые глаза блестели. Она только что читала передачу, и волнение, которое всякий раз охватывает человека, даже много раз выступавшего перед микрофоном, еще не улеглось.
Татьяна Васильевна быстро подошла к столу, положила на него сумку и, держа в руках горжетку, направилась к зеркалу. Вглядываясь в свое отражение, она сняла небольшую зеленую шляпку, привычными движениями поправила волнистые каштановые волосы, затем приложила к разгоряченным щекам ладони, постояла немного и начала припудривать лицо.
Из студии со стопкой разноцветных коробок вышла Александра Павловна. Жизнёва скосила на нее глаза и осторожными прикосновениями помады подкрасила губы. Надела пальто, пристегнула черную с серебринками лису и повернулась к Александре Павловне.
— Ну, как вам моя шляпа?
— Опять новая?! — спросила Александра Павловна и подошла ближе. Она плохо видела и поэтому даже на близком расстоянии слегка прищуривала глаза. — Ни-ч-чего! Это, кажется, модно? Муж вас совсем избаловал. Эх, эти мне мужья!
Кедрина распахнула створки шкафа и принялась расставлять коробки с записями.
— Причем тут муж? Георгий вообще ничего не понимает ни в шляпах, ни в хозяйстве. Он даже галстук себе не может купить.
— Однако, дорогая Татьяна Васильевна, не гневите бога! Котиковую шубку вы купили на той неделе и тоже скажете, причем тут муж?
— Ну, это другое дело!
— То-то, — и обе женщины рассмеялись...
На улице мела пурга. Мириады снежинок, подобно мотылькам, беспокойно кружили вокруг фонарей и, словно обожженные их светом, суматошно сыпались вниз. Татьяна Васильевна шла быстро, она любила обгонять прохожих. Да и было куда спешить: дома ее ждал маленький Димка — двухлетний сын. Он, наверное, ползал теперь по ковру, строил из кубиков дом и при каждом стуке за дверью подымал свою стриженую с короткой челкой голову: «Мама?» Георгий же скорее всего прилег на диван, задремал, прикрыв недочитанной газетой лицо. А бабушка, мать Татьяны Васильевны, уже успела, наверное, согреть чай и расставляла теперь чашки.
В квартире тихо и скучно. Но вот придет она, молодая хозяйка, и все здесь пойдет по-другому. Поднимет грузное тело муж и зашлепает в больших войлочных туфлях к умывальнику; обхватит ноги матери Димка и начнет рассказывать смысл только одному ему понятной игры, а бабушка засуетится около стола. Чай же будет разливать сама Татьяна Васильевна, так уж повелось в доме, без этого чай не чай.
Жизнёва шла все быстрее. Еще один квартал — и там, на углу, ее дом. Его очертания уже прорезались сквозь серое мельтешение падающего снега, засверкали окна всех пяти этажей.
Захлопнулись двери за Татьяной Васильевной, она поднималась по лестнице на свой третий этаж, а следов от ее ботинок уже не осталось. Только что их рубчатые, резные отпечатки были здесь, у подъезда, и уже исчезли в круговороте снега и ветра. Пурга...