Маруся махнула веткой, покосилась на Кольшу. Тот перекатывал в пальцах бесполезную цигарку и шумно дышал носом. Хоть бы баснь рассказал какую весёлую, а то приходит, молчит, смотрит в сторону. Разве так ухаживают?
— Ты чего в такую даль кажный день ходишь? Или девки в Топане перевелись?
Кольша спрятал цигарку в кисет, затянул тесёмку.
— Не перевелись.
— А чего тогда?
— Хожу и всё.
Сказал и потупился. Маруся покачала головой: ох, лучше бы дома осталась, проку было б больше. Или с Васькой к прудку пошла, звал же. Вот уж кто мастер песни петь и басни рассказывать. Не соскучишься. А этот молчит да сопит. Да и моложе. Ему с Натахой Колосовой или, вон, с Татьяной — по годам в самую пору.
Кольша глянул исподлобья, спросил:
— Чего так смотришь?
Маруся вздохнула.
— Зря ходишь, я на три года тебя старе.
— Пусть, — и добавил быстро. — Санька Макаров тоже обещался ёлку для вашей Танюхи прибить.
— А что не прибил?
— Не знаю. Не успел. Прибьёт ещё.
С Долгого болота прибежал холодок, колючий, будто с ледника; вдоль над Тезихой зависла мутная плёнка — пока ещё неровными клочьями, но к рассвету клочья срастутся и затянут береговые низинки серой мутью. А рассвет уже скоро, и вместе с ним новый день, в котором надо прощаться.
— А мне председатель велел на трактор учиться, — сказала Маруся. — Половину трактористов забирают, вот и решили девок на трактора посажать. У нас сегодня одиннадцать мужиков уходят. А тебя когда?
— На следущей неделе. Не знаю точно.
Засвиристела пищуха, сгоняя с уставших звёзд дремоту, и словно эхом ей крик за спиной:
— Марусь! Маруся!
К речке выбежала Татьяна. Огляделась, увидела сестру, выдохнула:
— Вот ты где… Мамка велела сказать, чтоб к прогону шла, щас прощаться начнут. Ой, да ты не одна, — и прыснула в кулак. — Тоды вместе идите. Да поторапливайтесь.
И побежала обратно.
Маруся встала, расправила юбку на бёдрах.
— Пойдём?
Кольша замялся.
— Я… У нас седни тоже уходят… Так я до своих побегу. Попрощаться.
— Беги. Конечно.
— А я и завтре приду. Выдешь?
— Завтра и посмотрим. Чего ж загадывать?
Кольша взял Марусю за руку, потянулся к щеке поцеловать, но смутился и отступил. Маруся разочарованно поджала губы: ни песни петь, ни целоваться. Нет, не жених — и пошла.
Чем ближе подходила Маруся к деревне, тем явственнее слышался звук гармони. Но теперь гармонь не пела, а плакала, будто сопереживала людскому нелепому бытию, и, казалось, не гармонист, а сама она жмёт на кнопки, изливаясь из мехов слезами расставания. И с каждым шагом в плач настойчиво вплеталось шумное разноголосье.
— Гриша! Седунов! Ты уж пригляди за моим, сделай милость. Бог даст, вместе будете, а уж я отмолюсь. За всех отмолюсь. И за тебя, и за сынов твоих, и за Ванечку.
— Да что ты, тётка Настя?
— А как же? Ведь один он у меня хозяин-то мой. А ты ему крестник, ты и приглядишь.
Голоса разнились: мужские нарочито бодрые, женские — откровенно тревожные. Только дети малые, радуясь чему-то своему детскому, с визгом носились меж взрослых, то ли не понимая, то ли не желая понимать родительских страхов.
— Тихо вы, паршивцы…
Маруся остановилась у запольной изгороди. Рядом, возле подвод, топтался председатель и стучал нервно пальцем по запястью, повторяя:
— Пора, пора уже.
Наконец не выдержал, сложил ладони рупором, прокричал:
— Всё, мужики, на подводы! Пора!
И гармонь сразу замолчала, а к тревоге в женских голосах примешалась суетливая озабоченность.
— Павлуша, смотри: тут тебе носки вязанные и вареги.
— Брось. Брось, не надо. Казённое дадут. Брось!
— Капуски квашеной, бруснички. В дорогу. Там уж так не покормят.
Мужья целовали жён — торопливо, вскользь, и рвались из объятий к подводам, будто спешили расстаться. В суматохе наступили на вертевшегося под ногами пса. Тот заверещал от обиды и боли, побежал прочь. Гармонь заиграла вновь, но уже бодрое, маршевое.
— Только бы вернулись, — всхлипнул кто-то.
Маруся обернулась. Натаха Колосова, не скрываясь, плакала, прикрывая ладонью пухлые губы.
— Ты-то чего ревёшь? Твой батя дома остаётся.
— Так ведь война.
Председатель обежал глазами притихших мужиков, проверяя все ли на месте, сел на первую подводу и щёлкнул вожжами:
— Но пошла!
Над головами отходной молитвой прокатился стон, колыхнулась трава вдоль обочин. Пахнуло пылью, жарким ветром. Гармонь вскликнула и замолчала, теперь надолго. Маруся сняла плат, хотела махнуть вдогонку, сбросить с пути злую долю, но лишь вздохнула судорожно и сжала губы крепко, чтоб не разреветься в голос.