Одноухий мерин всхрапнул недовольно, но шаг прибавил.
— Я летось сунулся было, — продолжал Матвейка, — да мне харю быстро умыли. На разу и кулак показали, и кукиш. Во как! Так что я боле туды не ходок, пущай иные влазют. Мне теперича и в Ольгове торгу хватает.
Матвейка спрыгнул с саней и пошёл сбоку, держа вожжи обеими руками.
— Разомнусь малость, — сказал он словно оправдываясь. — А ты за весь день и не присел ни разу. Хотя что тебе, бобылю, сделается, — и снова щёлкнул вожжами. — Но, короста!
Матвейка украдкой посмотрел на Осмола — не обиделся ли? — нет, не обиделся. И то верно, чего обижаться? Бобыль он и есть бобыль, никуда не денешься. Был бы человек семейный, при хорошем хозяйстве, а так… Все пожитки, вон, в заплечной суме поместились. Это у него, у Матвейки, жена да дочка малолетняя, да полные сани добра. Какое ни есть, но богатство.
— Богатство, — вздохнул вслух. — Какое, к бесу, богатство.
Ноне всё, что годами нажито, что родителями особлено — всё на поток пущено. Разорение! Раньше степняк глухими местами шёл, брал наживу с наскоку и обратно в степь. Боялись, грабёжники, великокняжьего гнева, сторожились. А этот год ничего не боятся, всё подчистую выгребают, будто век голодали. Сказывают, великий князь сына своего к степнякам послал, чтоб укоротить их норов суровый, да видно княжье слово им не указ. Все украинные сёла пожгли, вот и пришлось бежать — не добро, так живот свой спасти. Эх, жаль-то как, жаль-то как всего. И двор ведь не старый, и банька, и хлев. И овин к Покрову перекрыл. Вот же напасть… А всего жальче поля под озимь сеяные…
Матвейка встряхнулся. Чего сокрушаться до времени? Юрий Игоревич князь сильный, окоротит чужеземцев. К весне, Бог даст, вернёмся, и что пожжено, то заново отстроим — топором махать привычно. И хлеб под осень уберём.
Осмол вдруг остановился и указал вперёд.
— Глянь-ко Матвей Евсеич, никак идёт кто.
Матвейка натянул вожжи, вгляделся. В самом деле: встречь шли люди, немного, семь или восемь. Шли чередой, шибко, будто запоздать боялись. Первый нёс на плече тяжёлое охотничье копьё — рогатину. Но на охотников встречники не походили: не место здесь для охоты, да и собраны по-иному.
И сразу заныло в грудине — не разбойные ли? Сейчас самое время лиходейничать, вон сколь находников по дорогам бродит, ленивый не ограбит. Супротив большого обоза побоятся ещё, мало ли чего, а на двоих мужиков да на бабу выйти не страшно.
Но встречники прошли мимо, лишь поумерили шаг, обходя сани краем. Матвейка взял одноухого под уздцы, чтоб не брыкнул на чужаков, и спросил осторожно:
— Отколь будете, люди добрые?
Ответил седой бородач с запалёнными глазами. Кузнец видно. Он бросил на Матвейку короткий взгляд и пробурчал:
— С Порубок.
— Ааа… Не бывал там. А куды идёте?
— На Ложву, в ополченье.
— Вона как… Ну ступайте. Ступайте. Бог вам в помощь.
Дождался когда пройдёт последний и кивнул в спину:
— Выходит, тяжко князю, одною дружиною не обойтись. Ну да ничего, нам денёчек ещё. К ночи до Бабьего Омута доберёмся, а там прямая дорожка на Муром. И никто уже нас не догонит.
— Спешат, — будто не слыша его, сказал Осмол.
— Знамо дело, — согласился Матвейка. — Так всегда: от беды бегут, а к беде поспешают. Но, короста!
Мерин напрягся, с трудом срывая сани с места. Матвейка поморщился: совсем заморил лошадёнку. Остановиться бы, передохнуть. И овса нет. Чем кормить? На одном сене далеко не уедешь, да и сена чуть осталось. Вот ить жисть, хоть сам в сани впрягайся…
Из-под накинутой поверх узлов овчины выпросталась ручонка.
— Тятенька…
Матвейка склонился к саням.
— Что ты, Дарёнушка?
— Хлебца бы.
— Потерпи, заинька, на ночь встанем — повечерим. Недолго осталось.
Нагнулся ниже, погладил дочь по ладошке, накрыл овчиной с головой.
— Ты вздремни покудова, всё ж быстрее…
И вздохнул: зимний день как сон короток — не успеешь глаза протереть, а уж снова ночь. Казалось, вот только солнце светило, на чистом небушке жёлтым играло, но, глядь, темь под вздых сбирается. Хорошо ещё от снега свечает, а то и шагу лишнего не сделать. Поторапливаться надо, поторапливаться. Неровен час, не разбойные так волки нагрянут. Эти ещё хуже будут, от разбойных откупиться можно, от волков не откупишься.
— Но, короста…
Поёжился. Зима давила крепко: студила лицо, норовила забраться в душу, висла на бороде ледышками — и смеялась хриплым смехом из-под полозьев, будто радовалась людской беде. Что ж к ночи будет, если сейчас так заворачивает?