1.
Старое, а в чем-то новоечувство начала февраля,Небо серое, потом лиловое,крупный снег идет из фонаря.
Но ясно по наклону почерка,что всё пошло за перевал,Напор ослаб, завод кончился,я пережил, перезимовал.
Лети, снег, лети, вода замерзшая, посвети, фонарь, позолоти. Всё еще нахмурено, наморщено, но худшее уже позади.
И сколько ни выпади, ни вытеки —все равно сроки истекли.(Я вам клянусь: никакой политики,это пейзажные стихи.)
Лети, щекочущее крошево, гладь лицо,касайся волос.Ты слышишь – всё кончено, всё кончено,отпраздновалось, надорвалось.
Прощай, я пережил тебя, прости меня,всё было так бело и черно,Я прожил тут самое противное и вел себя,в общем, ничего.
Снег, снег, в сумятицу спущусь твою,пройдусь, покуда все еще спят, —И главное, я чувствую, чувствую,как моя жизнь пошла на спад.
Теперь бы и жить, чего проще-то,довольно я ждал и горевал, —Но ясно по наклону почерка,что всё идет за перевал.
Кружится блестящее, плавное,подобное веретену.При мне свершилось тайное, главное,до явного я не дотяну.
Бессонница. Ночь фиолетова. Но я еще насплюсь, насплюсь. Всё вверх пойдет от снегопада этого, а жизнь моя – на спуск, на спуск.
Нравится мне это испытание на разрыв души моей самой. Нравится мне это сочетание, нравится до дрожи, Боже мой.
2.
Но почему-то очень частов припадке хмурого родстваМне видится как образ счастьятвой мокрый пригород, Москва.Дождливый вечер, вечно осень,дворы в окурках и листве,Уютно очень, грязно очень,спокойно очень, как во сне.Люблю названья этих станций,их креозотный, теплый чад —В них нету ветра дальних странствий,они наречьями звучат,Подобьем облака ночногообъяв бессонную Москву:Как вы живете? Одинцово,бескудниково я живу.Поток натруженного людаи безысходного труда,И падать некуда оттуда,и не подняться никуда.Нахлынет сон, и веки тяжки,и руки – только покажиДворы, дожди, пятиэтажки,пятиэтажки, гаражи.Ведь счастье – для души и тела —не в переменах и езде,А в чувстве полноты, предела,и это чувство тут везде.Отходит с криком электричка,уносит музыку свою:Сегодня пятница, отлично,два дня покоя, как в раю,Толпа проходит молчаливо,стук замирает вдалеке,Темнеет, можно выпить пивав пристанционном кабаке,Размякнуть, сбросить груз недели,в тепло туманное войти —Всё на границе, на пределе,в полуживотном забытьи;И дождь идет такой смиренный,и мир так тускло озарен —Каким манком, какой сиренойменя заманивает он?Всё неприютно, некрасиво,неприбрано, несправедливо,ни холодно, ни горячо,Погода дрянь, дрянное пиво,а счастье подлинное, чо.
Утром 31 марта 1870 года стало ясно, что до вечера Надежда Александровна Борятинская не доживет.
Это понимали все – и князь, и Танюшка, и терпеливо дремлющий в гостиной батюшка, уже дважды соборовавший не заметившую этого страдалицу, и петербургский доктор, месяц проживший в доме, но так и оставшийся безымянным, чужим. Попрятались по им одним известным закоулкам и углам сбитые с толку, напуганные слуги, и сам дом застыл, сжался, словно готовился к удару извне. Только сад шумел как ни в чем не бывало – мокрый, черный, веселый, словно лаком залитый гладким солнечным светом. Сад чавкал жидкой грязью, шуршал недавно вернувшимися грачами, то и дело встряхивался, роняя огромные радостные капли.
Набирался сил.
И Надежда Александровна, слушая этот влажный радостный заоконный шелест и переплеск, единственная не знала, что умирает.
Она рожала вторые сутки и последние несколько часов уже не чувствовала боли, потому что наконец вся находилась внутри нее, как будто в сердцевине тонкого, докрасна раскаленного, жидкого шара, который всё выдувал и выдувал из трубки громадный меднорукий ремесленник из Мурано, и всякий раз, когда шар, медленно поворачиваясь, вспыхивал огненным и золотым, Надежда Александровна изумленно всплескивала руками и, забыв приличия, всё тянула за рукав молодого мужа, который вдруг, в незамеченный ею момент, превратился в отца и взял восхищенную маленькую Наденьку на руки, а стеклодув всё округлял херувимно щеки, усердствуя, и густой стеклянный пузырь становился больше и больше, так что Наденька и боялась, что он лопнет, и хотела этого. Сквозь тягучее и алое изредка мелькали чьи-то лица, неузнаваемые, далекие, чужие, а потом отец тоже исчез, и Надежда Александровна, жмурясь от жара, осталась внутри огненного шара одна.