Первое, что она видит, — это потолок. Чужой, незнакомый. Идеально белый, стерильный, ровный. Вместо их родного, облупленного, с невыводимыми ржавыми подтеками.
Эта подмена ошеломляет и пугает не меньше, чем обнаруженные изменения в собственном теле.
Наташа поворачивает голову.
Слева — блестящая, крашенная светло-салатовой масляной краской стена. На ней — рядок кнопочек с надписями под каждой: «ночник», «радио», «вызов сестры».
Какой сестры? Чьей сестры?
Справа — окно с блеклыми, недомашними занавесками. Сквозь занавески капля за каплей процеживается солнечный свет.
Между окном и Наташиной кроватью стоит какая-то черная палка. Сверху на ней закреплена бутыль с прозрачной жидкостью. От горлышка бутылки вниз тянется тонкий резиновый шланг. Наташин взгляд скользит по нему: гибкая трубка заканчивается иглой, воткнутой в вену чьей-то руки.
Это ее собственная, Наташина, правая рука, и она накрепко примотана к боковой планке кровати пластырем.
Наташе вспоминается один, самый жуткий, момент ее страшного сна: один из волков все-таки нагоняет ее и впивается острым клыком в руку — как раз туда, где проходит вена. Но она резким движением локтя стряхивает хищника.
Вот, оказывается, что это было на самом-то деле: ей вводили иглу капельницы, а она, наверное, сопротивлялась.
Теперь она ощущала себя целиком: одна рука лежит на дряблом, провалившемся животе, другая занемела от неподвижности.
Внизу живота — режущая боль и какая-то мучительно-холодная тяжесть. Наташа опускает свободную левую руку ниже, к области паха, и нащупывает круглый, как узбекская лепешка, резиновый сосуд со льдом. Она вытаскивает его и отбрасывает в сторону, на пол. Слышит, как сосуд тяжело приземляется, точно разжиревшая лягушка.
Теперь сомнений быть не может: это роддом и она уже родила. Видимо, роды были тяжелыми.
Жаль, что она этого совсем не помнит. Она слышала десятки женских рассказов о том, какое наступает блаженство, когда ребенок покидает наконец материнское лоно и роженица слышит его первый крик. А она, Наташа, видимо, потеряла сознание и не услышала его.
Ну ничего, еще услышит. Ведь скоро малыша принесут к ней — кормить.
Наташа с трудом дотягивается до кнопки «вызов сестры» и нажимает.
И тут же палата наполняется людьми в белых халатах. Люди ахают, охают, изумляются, радуются и что-то наперебой восклицают. Но Наташа из всего этого гомона выхватывает лишь одно, самое для нее главное:
— …Очнулась… кормить…
Кто-то спешно выбегает за дверь — наверное, за ее малышом.
Из вены вынимают иглу, высвобождая ее правую руку. Конечно, для того, чтобы можно было прижать ребенка к труди.
Крутят какой-то рычаг в ногах кровати, и Наташа чувствует, как’ верхняя часть ее туловища приподнимается, принимая сидячее положение.
Теперь она видит, что это одноместная палата и других рожениц здесь нет. Зато медиков вокруг очень много, и все разглядывают ее с нескрываемым любопытством. Среди них есть и совсем молодые: видимо, студенты-практиканты. Они держат на весу тетрадки и что-то усердно записывают.
Доктор — женщина в годах с умным и добрым лицом — измеряет ей давление, считает пульс. Не говоря ни слова, удовлетворенно кивает головой, и студенты принимаются что-то строчить с удвоенной скоростью, точно она продиктовала им нечто важное и интересное. Они кивают головами, поддакивая:
— Ага.
— Угу.
— Надо же!
Но вот и он, долгожданный момент!
Дверь распахивается, и нянечка вкатывает столик на колесиках… с яичницей и тарелкой геркулесовой каши.
Наташа кричит во все горло — но слышится лишь легкий полулепет-полустон:
— Где он? Где он?
Доктор внимательно смотрит на нее:
— Вы кого-то ждете?
— Принесите моего ребенка! — требует Наташа.
Но врач лишь печально качает головой и молча, собственноручно, начинает кормить ее с ложечки, точно маленькую.
А потом начались осторожные выяснения, кто она и откуда и есть ли у нее в Москве кто-то из близких.
Оказывается, она появилась в приемном покое МОНИКИ самым загадочным образом.
Это было теплой июньской ночью, когда отцветала сирень и пропели свои первые любовные песни соловьи.
Дежурный врач отлучился со своего поста всего на несколько минут. А когда вернулся, то с изумлением обнаружил на кушетке юную женщину в клетчатом сарафане из шотландки, широком, как носят беременные.
Никого из сопровождавших при неизвестной не было. Врач выглянул в распахнутое окно — ночь была душной — и увидел лишь, как от входных дверей отъезжает легковой автомобиль. Кажется, это были «Жигули». И кажется, серого цвета. А впрочем, кто его знает; в темноте все машины, как и все кошки, серы.