Андрей то обвинял себя, то оправдывал. Зеркало ни при чем.
Бедная, бедная Наташа. Даже подумать страшно, сколько она пережила. Потерять почти одновременно мать и затем — ребенка. А ведь она так ждала маленького, так хотела его!
…Трамвай ехал и ехал, водитель объявлял остановки, пассажиры входили и выходили, а Андрей все думал. И мысли его были беспокойны и противоречивы.
Временами он начинал жалеть не Наташу, а себя. Он так готовился к тому, чтобы стать отцом!
Готовился и внутренне, и внешне. Он ведь взял на себя всю Наташину работу, вплоть до мытья лестниц в подъездах. Ему приятно было сознавать себя мужчиной, который обеспечивает будущее своей семьи. Из-за этого он даже запустил учебу: Наташа, сдавшая всю сессию на «отлично», еще не знает, что у него остались «хвосты», которые он теперь должен пересдать.
Память услужливо перечисляла Андрею все его заслуги, умалчивая в этот миг о грехах и провинностях: о его романе с профессорской дочкой Ириной; о том, что он надолго бросал Наташу одну — в самый трудный момент жизни, на первых месяцах беременности. А также о том, что учебу-то он запустил не столько из-за тяжелого труда, сколько из-за фарцовочной суеты да привольной жизни на деньги, полученные от Евгения Ивановича.
Что ж, можно ли его сурово осуждать, этого восемнадцатилетнего мальчишку, выброшенного в круговерть самостоятельной столичной жизни после жесткой отцовской опеки в маленьком тихом Верхневолжске!
Сейчас, в своих мыслях, Андрей не кривил душой, он был искренен в своей печали, в своей угнетенности.
А если он иногда поступал не совсем по-мужски — так ведь это уже в прошлом.
Теперь Андрей готов был поклясться чем угодно и кому угодно, что он больше никогда в жизни не причинит Наташе боли. Ни разу, ни на минуту, ни на секунду он не заставит ее страдать. Ведь она, его неповторимая, его чудесная маленькая женщина, и без того много выстрадала!
Наташа… Наташенька… Татка…
— Дядя плачет? — прервал его размышления изумленный детский голосок.
В трамвае рядом с Андреем, на коленках у мамы, вертелся непоседливый малыш. Он тянулся розовым чистеньким пальчиком к щеке Андрея.
— Сиди спокойно, — одернула ребенка мать. — У дяди, наверно, глазки бо-бо.
Андрей, спохватившись, провел по щеке тыльной стороной ладони: и правда, мокро. Он торопливо размазал влагу рукавом рубашки.
— Бо-бо? — уточнил малыш.
— Бе-бе-е-е-е! — состроил комическую физиономию Андрей и, сложив пальцы в «козу», ткнул ими мальчика.
Это получилось у него так неловко и так не к месту, что мать, схватив сына в охапку, пересела на другое сиденье.
Андрей невесело усмехнулся.
Вот так. Не умеет он общаться с детьми. Видно, рано ему быть отцом. Потому судьба и отняла у него эту возможность.
Водитель объявил название остановки:
— Улица Щепкина. МОНИКИ.
Ох, чуть было не прозевал!
Схватив два тяжеленных чемодана с гостинцами, Андрей напролом ринулся к выходу, сопровождаемый возмущенными криками пассажиров.
Сейчас он увидит Наташу!..
…На миг ему показалось, что кровать пуста.
Уж больно плоско лежало одеяло, будто под ним никого не было.
Но вот над краем одеяла вспыхнули глаза. Только глаза. Лицо Наташи было таким бледным, что почти сливалось с белизной наволочки. Даже губы, казалось, выцвели.
Андрей, оставив чемоданы на пороге палаты, нерешительно подошел ближе. Ему еще никогда не приходилось иметь дело с тяжело больными людьми, и он не знал, как себя вести.
Наташины глаза проследили за его движением. Они казались огромными и бездонными. В них были и боль, и ожидание, и немой вопрос.
А еще — Андрей явственно ощутил: несмотря ни на что, в Наташином взгляде светится любовь. Глубокая, чистая, ничем не поколебленная любовь к нему, Андрею.
Поддавшись внезапному порыву, он бросился к постели, отвернул уголок одеяла и, схватив Наташину руку, поцеловал ее. И тут же испугался: не слишком ли резким было движение?
Рука жены была такой тонкой, почти прозрачной, невесомой! Если бы не пульсация проступивших на ней голубоватых прожилок, то могло бы показаться, что в ней вовсе нет жизни. Захотелось поднести ее к губам и согревать, согревать дыханием.
Так он и сделал.
И вдруг услышал незнакомый, еле слышный голос, точно шелест осенних листьев, гонимых ветром:
— Прости меня, Андрюша. Я его не уберегла.
Все застыло у него внутри.
Она просит прощения!
Она, в ком едва теплится жизнь!
Она, кого он должен носить на руках, выхаживать, оберегать, лелеять!