И лишь Сашин мотоцикл-старичок не разбрызгивает грязи. Ему не нужны серые крылья. Ведь его седок и так крылат. Только его оперение — невидимо. Оно состоит из музыки.
Наташа слышит ее. Музыка легка и задорна. И чуточку печальна.
Но это не Сашин блюз, не одна из его песен.
Это вертится, шурша, старенькая пластинка на стареньком проигрывателе. Мамина любимая. Семьдесят восемь оборотов, романсы в исполнении Изабеллы Юрьевой.
Сентиментальное фортепианное вступление, простенькие наивные слова:
Наташа спит. И ласковый сон выстраивает для нее свою, иную реальность. Тут и мама жива, и старенький проигрыватель не сгорел в пламени пожара вместе с пластинками.
И Виана спит. И ее сын Саша — дома. Они не ссорятся. Они понимают друг друга. И он не оставлял записки ни про какого деда Степана. И не приносил почтальон письма с таджикской границы.
Все страшное отодвинулось. Здесь царит мягкий, великодушный сон.
Только в центре комнаты с потолка свисает зловещий обрывок витого золотистого шнура…
ПОЗДНО…
Мартынов подстерег Наташу у входа в университет.
— Нам необходимо поговорить, — голосом разведчика сказал он, бережно взял девушку под руку и отвел ее в сторону, туда, где их никто не мог услышать.
— Это я во всем виноват, профессор понурил голову. — Не Ирина… Не подумайте о ней плохо… Она ничего не знала о черновике… Это я, дурак, забыл вашу курсовую в своем кабинете… Сами знаете, замотался… Оставил ее на столе… А уборщица… В общем, уборщица нашла ее… Вот… Простите меня… Я даже не предполагал, что все так получится… А Ирина… Она не имеет к этому никакого отношения…
— Господи, как я рада, — выдохнула Наташа. — А то неприятно как-то стало… Я догадывалась, что Ира просто не могла этого сделать… Она не способна украсть. Да и зачем? Мы же не враги…
— Вот именно… — Мартынов готов был провалиться сквозь землю от стыда. Ложь давалась ему с невероятным трудом, тем более приходилось обманывать такого кристально чистого человека. — Она так плакала, когда я обвинил ее… А потом вспомнил, что сам забыл… Старость не радость… Я еще вчера хотел позвонить Ростиславу Леонидовичу, потолковать с ним… Но не получилось… Я боюсь, как бы он не натворил глупостей… От него можно ждать чего угодно… Два года назад он буквально сжил со света… Ну, это неважно… Короче, я решил, что нужно переписать курсовую. На всякий случай… Береженого Бог бережет, правильно в народе говорят… Я вам помогу в этом, даже уже начал…
— Но почему? — воскликнула Наташа. — Ведь Блаватская совсем не…
— Так нужно, Наташа… — перебил ее Мартынов. — Так нужно… Вокруг слишком много подонков и завистников… Они готовы вас съесть живьем… Очень вас прошу, послушайтесь меня… Прямо сейчас отправляйтесь в кабинет Ростислава Леонидовича и скажите ему, что вы согласны переписать курсовую работу, что вы признаете свою вину…
— Вину? — удивилась девушка. — Но за что?
— Наташенька, это простая формальность… Так принято, заведено…
— А что будет, если я откажусь?
— Не знаю, дорогая моя, — Мартынов умоляюще сложил руки на груди. — Не знаю. Но, скажу вам по секрету, лучше не рисковать. Ваша работа достойна оценки «отлично», но в нынешних обстоятельствах… Поймите, я не обладаю таким влиянием в университете, чтобы можно было диктовать свои условия… Я не состою в партии, а это сейчас самое главное… Никто и не обратит внимания на то, что я профессор. Для них я мелкая сошка… Я… Я не смогу вам помочь… Не смогу защитить…
У Владимира Константиновича дрожали губы. От отчаяния и бессилия он мог бы и заплакать, но держал себя в руках, хотя нервы его расшатались до предела…
— Не упирайтесь… Я знаю, как это унизительно… Но другого выхода нет…
— Владимир Константинович, что с вами? Не надо, все будет хорошо… — Наташа ласково смотрела на Мартынова. — Мы прорвемся… Все будет хорошо…
Ростислав Леонидович восседал за столом и деловито рылся в каких-то бумагах, когда в дверь осторожно постучали и в кабинет вошла Наташа.
— Здравствуйте, — тихо сказала она.
— Доброе утро, Денисова, — не отрываясь от своего занятия, ответил на приветствие доцент. — Если оно на самом деле доброе…
— Я по поводу…