Огоньки поблескивают на камине в отсветах огня.
В моих ушах глухо отдаются слова Тайлера, сообщенные утром: «Есть шанс доказать, что эти условия, указанные в контракте, подвергают сомнению достоверность и действительность предмета договора.
При встрече с ним на всё сообщай отказ. Не подписывай ничего. Не позволяй себе, даже находясь в разозленном состоянии, повышать голос. Мягко говори возражения на его новые предложения.
Адвокаты, которых я нанял, уже изучают те копии, которые ты мне направил. Пока нет точной картины дальнейших действий, но будь в тех рамках, которые я тебе обрисовал. После свяжись со мной».
Истину можно описать, лишь разузнав все помыслы искушенных в делах элитного общества.
Я делаю вид человека, который занят, с угрюмым и подавленным видом перелистывая журнал, лежащий на стеклянном столе в зале. Я пробегаю пустым взглядом по какому-то диалогу между инвесторами, описанному на странице. Посторонние мысли давят на меня.
— Ну что, сын, — возвращается Брендон и ставит на стол тарелку с бутербродами с черной икрой и армянский коньяк. — Сейчас принесу для тебя рюмку и…
Сын?
— Не стоит. Я стараюсь не употреблять, — прерываю его мягким, не допускающим возражения голосом, как указывал Тайлер. — Давайте перейдем к делу. Я надолго не задержу вас.
— Джексон, — он присаживается на диван, держа повелительную ровную осанку, — если ты, как можно раньше признаешь, что… — Подлая натура показывает наготу своей уродливой души.
— Брендон, — силы на исходе, — я ничего не буду признавать. Своё решение я сообщил ещё вчера. Я не буду следовать вашим умозрениям. Что мне сделать, чтобы Вы поняли это? Белла и миссис Гонсалес дома? Я проясню все, извинюсь и готов принять санкции, которыми Вы обременяете тех, кто отказывается от контракта, — почти с горячей мольбой говорю я. Этот поступок сделал бы каждый, твёрдо зная, за что или за кого он обязан чуткому сердцу стоять лицом вперёд и принимать ответные удары.
Он разражается хохотом, обнажающим его «лошадиные» зубы. Слышится нечто дикое, ужасающее.
— Я же сказал, у тебя нет выбора! — вмиг его смех сменяется горечью. Перед моим взором мелькает зловеще ухмыляющееся лицо. Это человеческое сердце беспрекословно уродливо. — Немедленно подписывай оставшиеся листы и готовься к отъезду! — Это подло, коварно, мерзко. Он снова успевает упрекнуть меня в неблагодарности за то, что сделал для меня, но я без промедления произношу, кидая эти листы со взмахом на пол, и они рассыпаются, точно по ветру:
— Нет!
Его глаза гневно сверкают из-под темно-серых бровей.
— Ты не сможешь бросить мою дочь! — указывает пальцем с плевком, разжигая во мне гнев.
— У меня изначально не было на неё серьёзных планов! — изъявляю я, уже повышая голос. — Поймите же, — снижаю тон, чтобы предыдущая мысль не показалось слишком грубой.
— Пойми ты меня, — тяжелый вздох вырывается из его груди, он второпях поглощает огненную жидкость, не заедая ничем, — она тебя любит, и не сможет без тебя жить!
Закурив сигарету, Брендон нервно выдыхает, взирая в одну точку.
С бессмысленным смехом, немного погодя, я отвечаю:
— Поставьте себя на мое место, как бы Вы…
Его кулак с громом обрушивается на стол, сметая рюмку, падающую на пол, и моя жестикулирующая рука замирает в воздухе.
— Поставь себя на мое место! — Между двумя затяжками продолжает с криком: — Моя дочь неизлечимо больна! И только, когда она с тобой, болезнь отступает! — Как будто пасть животного изрыгнула вопль.
В позе оторопевшего человека, выкрикиваю, с трудом решившись на такую фразу:
— Вы нагло лжёте!
— Не заставляй меня выворачивать наружу ее медицинскую карту, зачитывать, что у неё галлюцинаторно-параноидная (или параноидная) форма шизофрении, проявляющаяся время от времени в виде острых приступов. Она не признает, что больна, что тоже является одним из симптомов. — Грудь раскалывается пополам от выстрела. Я едва не лишаюсь сознания. Ропот изумления сменяется молчанием. Я не осмеливаюсь и дышать. Гнетущая тяжесть опускается на мои плечи.