— Я здоров, бодр и полон надежд. Очень хорошо, что мы сегодня встретились, папка. Именно сегодня, — многозначительно подчеркнул Валентин. — А вы здесь, Федот Петрович, так это просто — отличный сюрприз. Поговорить с вами в такой день для меня очень многое значит.
— Видно, Валя, имеются важные новости? — спросил Силин. — Чувствуется, — хорошие. Я не ошибаюсь?
— Нет, конечно. Новости замечательные! Вы их сейчас узнаете. Но прежде необходимо заморить червячка. А у вас, я вижу, есть чем угостить.
Не мешкая, уселись за стол. Стараясь растянуть удовольствие, медленно жевали черствый хлеб, бережно собирая крошки, тоненькими ломтиками нарезали колбасу и желтое сало, густо покрытое солью.
И тут Валентин объявил:
— Папка, Федот Петрович! Я ухожу в партизаны. Это будет скоро. Больше ничего я вам пока сказать не могу, да и не к чему.
Михаил Дмитриевич и Силин застыли в недоумении. Наступило тягостное молчание.
— Как так, ни с того, ни с сего, — в партизаны? — с тревогой заговорил, наконец, Федот Петрович. — Какой из тебя партизан? Ты жизни не знаешь. Еще зеленый юнец, вот ты кто!
— Разве не лучше пойти тебе на фронт, Валентин? — поддержал Михаил Дмитриевич. — Для такого молодого человека партизанить, пожалуй, слишком рискованно. Чему ты обучен?
— Немалому, папка! Нет, я не терял времени в Ленинграде! Научили меня здесь многому, очень нужному сейчас… Науку воевать проходил на лучшей практике, в настоящей боевой обстановке, благо — фронт ведь совсем рядом. Вам ли мне о том рассказывать, сами знаете — рукой подать от нашей Фонтанки.
— Но зачем тебе, восемнадцатилетнему парню, так чрезмерно рисковать? На такое дело нужно отправлять людей пожилых, опытных. Шутка сказать: партизан!
— Нет, Федот Петрович, извините, но вы неправы. Если говорить о риске, то кому же рисковать, как не нам, восемнадцатилетним? Вот возьмите меня. Все, чего я только желал, дала мне советская власть. Но что я дал советской власти? — вот вопрос. Чем ее отблагодарил? И если хорошенько подумать, выходит: она мне — все, а я ей — пока ничего. Мой святой долг не бояться риска жизнью, раз необходимо защищать Родину. И я свой долг выполню, чего бы это от меня ни потребовало.
— Согласен. Но почему именно в партизанах? Разве мало тебе дел на фронте или в осажденном Ленинграде?
Силин пытался, как он потом вспоминал, «сбить юношу с толку», заставить его изменить принятое решение. Уж очень было страшно «отпускать» его в партизаны, такого молодого, такого неопытного и горячего.
Михаил Дмитриевич молча прислушивался к их спору. В больших темных глазах его залегла печаль…
Валентин отвечал Силину спокойно, неторопливо, взвешивая каждое слово:
— Я отправляюсь в партизаны по глубокому убеждению, что именно там смогу принести самую большую пользу. Все уже основательно продумано, решено. И вот сегодня, наконец, мою просьбу удовлетворили. — Он повернулся к отцу. — О своем решении, папка, я не мог тебе сказать раньше и попросить совета. Прости меня, так уж сложились дела. Но разве можно было сомневаться, что ты его одобришь, ты, который всегда учил меня любви к Родине, честности и смелости?
Отец встал и, положив свою большую руку на плечо сына, сказал:
— Что пожелать тебе, Валентин? Прежде всего выбрось из головы наши сегодняшние советы. Они диктовались только одним — страхом перед опасностями, которые ждут тебя. Но война без опасностей — досужий вымысел. А страх — плохой советчик солдату. Я одобряю твое смелое решение, одобряю полностью. Желаю успеха тебе и твоим товарищам. Пусть все вы живыми вернетесь с вашего трудного, опасного, но святого дела. До скорой встречи, сынок, до встречи с победой!
— Будь за меня спокоен, папка. И вы, Федот Петрович, не сомневайтесь в этом вчерашнем мальчишке. Я знаю, на что иду, и понимаю свой священный долг. Ни голодный, ни больной, ни окруженный врагами главного редута не сдам. Разве — с жизнью.
В марте 1943 года Михаилу Дмитриевичу в войсковую часть, по-прежнему защищавшую Ленинград на Пулковских высотах, была доставлена записка от сына. На листке, сложенном по-фронтовому маленьким треугольником, лежала печать полевой почты. Михаил Дмитриевич, волнуясь, вскрыл первое солдатское письмо сына.
Торопливые, неровные строки, написанные не очень тщательно отточенным карандашом… Это было не в обычаях Вальки: он любил писать четко, аккуратно, красиво. Но и в этом торопливом письме, сочиненном, вероятно, на ходу, в обстановке, мало благоприятствующей, Валюшня оставался неизменным — со всеми своими черточками, так дорогими отцу, — полным кипучей энергии и оптимизма, с доброй улыбкой и шуткой, не покидавшими его, как бы ни было ему трудно, стыдливым и угловато скупым на слова нежности и ласки, которые ему так хотелось сказать… Валентин писал: