…И сразу он очутился на Черном море, у крымского, богатого солнцем, побережья.
Отец сидит на веслах, голый до пояса, бронзовый от загара. На нем — широкополая круглая соломенная шляпа; резкая тень ее полей почти скрывает лицо. Веселое, жизнерадостное, любимое лицо. Валентин разбросал руки, вытянувшись на дне шлюпки. Она для него коротка: грудь приподнята, лежит на носовой перекладине, голова свесилась над бортом. Он следит за своим зыбким отражением в светло-синей воде, которую пронизывали золотые и серебряные, затейливо искрящиеся зигзаги. От воды исходит приятная, бодрящая прохлада. Обнаженная спина юноши подставлена солнечным лучам.
— Смотри, не шути с крымским солнышком. Здешнее светило не любит, когда о нем забывают. Как бы не поджарило.
Это голос отца. Валентин слышит его сквозь туман приятно обволакивающей дремы, будто отец не рядом, а где-то очень далеко.
Спине становится все теплее. Вот уже тепло переходит в жар. Еще минута и выдерживать жару становится ему невмоготу. От ноющей боли перед глазами зарябило; переломились и спутались отраженные в зеркале воды лицо Валентина, голова отца, борт шлюпки, весла; голубое небо стало черным.
— Разве можно так загорать? Эх, ты, моряк! — снова доносится голос отца, такой же далекий и смутный. — Подставь солнцу грудь. Сейчас же перевернись на спину. И не спи, здесь не место для сна. Не ленись! Ну, живо! Раз, два, три! Чего же ты, Валец?
Он рад бы сделать, как советует папка, да не может. Нет сил. Тело стало вдруг тяжелым и непослушным. Его ли это тело, гибкое, натренированное тело спортсмена?
Спина тем временем ноет от жары так, словно к ней приложили лист раскаленного железа. Лучи солнца подобны иглам. А море! Что с ним произошло? Вдруг перестало быть ласковым морем юга, лазоревые волны которого всегда так желанны, приятны. От него в лицо и грудь внезапно повеяло резким холодом.
Чем жарче спине, тем холоднее груди. Он, наконец, сбрасывает с себя путы дремы, делает попытку перевернуться. Но неудачно. Лишь ноги меняют положение, оказываются за бортом шлюпки и — погружаются в воду.
И тут происходит совсем невероятное, непостижимое: теплое море юга оборачивается Ледовитым океаном. Причудливые айсберги, перегоняющие друг друга, заслонили небосвод.
Отец исчезает, пропадают куда-то и крымский берег с его пальмами и кипарисами, и шлюпка, и море, и солнце. Валентин явственно видит льдину, надвигающуюся на лодку. Вот ноги коснулись ее и мгновенно закоченели.
…Валентин стоит на льдине. Она плывет в безбрежном холодном безмолвии. Где это он? Неужели Северный полюс? Так и есть. Перед ним маленькая палатка научной станции папанинцев — любимых героев его детства, алый стяг над ней.
Не зайти ли погреться? На открытом ветру перехватывает дыхание, руки и ноги одеревенели, лицо больно щиплет мороз. Только спине почему-то все еще тепло, даже жарко. Он приподнимает полу палатки. Входит туда, но согреться не может, — там ничуть не теплее.
В палатке — люди. Мальцев догадывается, что это и есть папанинцы, отважные покорители Северного полюса. Их тоже четверо, как и нас в партизанском лесу, — думает Валентин, — и вокруг тоже — ни души. Многими километрами, не имеющими ни дорог, ни жилья, отрезаны полярники от земли и тепла, света и людей. Под ногами у них — грозная пучина. Что ни минута, океан готов поглотить палатку с ее обитателями, как песчинку. Но папанинцам до этого дела нет. У лунки, прорубленной во льду, они склонились над приборами.
И так долгие, долгие дни и ночи…
Никто в палатке не обращает внимания на вошедшего. А Валентин не заметил, когда и откуда появился рядом с ним отец.
Папка продолжает рассказ, один из тех многих живых и интересных рассказов, которыми часто увлекал сына, — о людях, что не только поют, но и действуют, как в песне. Ее любил напевать отец: «Голов не вешать, смотреть вперед!»
Лицо у Михаила Дмитриевича озарено внутренним гордым светом.
— Не правда ли, Валюшня, они прекрасны? — спрашивает отец и ждет, пока сын увидит, почувствует в этих людях то, что раскрылось ему, отцу, и согласится с ним молчаливым кивком головы. — Что может быть в человеке красивее его самоотверженного и бескорыстного служения народу? На мой взгляд — ничего. — Он мягко прислоняет сына к себе, как было это дома, когда они вдвоем полулежали на тахте и Михаил Дмитриевич держал перед собой газету с фотографией людей у лунки на льдине Северного океана. Тогда сын, прислонившись щекой к папкиному плечу, внимательно разглядывал фотоснимок и восторженно внимал словам, которые западали в его сердце семенами: «Кто же их сделал такими, наделил качествами настоящего Че-ло-ве-ка? Догадался? Ну, конечно, — Родина! Сто лет назад пророчески писал Белинский, что завидует своим внукам и правнукам: им суждено увидеть Россию в 1940 году, увидеть страну, которая принимает благоговейную дань уважения всего человечества. Нас с тобой, вот кого он видел из давно ушедших времен. И эту четверку на полюсе. И то, как они по зову Родины стали легендарными героями. И то, как в России наших дней любому, да, да, любому быть героем. И ты станешь, когда подрастешь и понадобишься своему Отечеству. Станешь, станешь, не сомневайся! Только всегда готовься к этому и верь в себя. Верь, что самое трудное тебе по плечу и самое страшное не остановит».