И они вламывались, а когда он не открывал, оставляли у дверей бутылку вина, букет роз или дрожжевой пирог, собственноручно испеченный Моникой. Но по телефону больше не звонили, и ему не нужно было вставать, когда звонки доносились из кухни и одновременно сверху, из спальни. Звонить мог кто угодно, только не друг.
— Почему бы тебе его не отключить?
— Ты не разучился задавать хорошие вопросы, Фриц. Я хочу его игнорировать. То, что я не подхожу к телефону, — одно из моих достижений. Пусть себе трезвонит. Я оставляю ему эту возможность.
Но не в 23 часа 17 минут.
Даже нарушать правила нужно вовремя. Зуттер приподнялся, чтобы ответить на этот звонок — именно на этот! — и высказать звонившему все, что он о нем думает. На мгновение ему подумалось, что кто-то нуждается в его помощи. Но кто в этот поздний час станет обращаться к нему за помощью?
И он остался на месте. Ему хотелось узнать, как далеко зайдет это бесстыдство. Звонок повторился уже в десятый раз. Ну хватит! Он импульсивно поднялся, горячее бешенство залило его, ударило в онемевшие ноги. Они понесли его на кухню. Но едва он протянул руку к трубке, как аппарат замолчал.
И то дело.
В ярости он поплелся назад, ежесекундно ожидая, что звонок раздастся снова. Но нет, не раздался.
Дыша тяжелее обычного, он хотел снова приняться за чтение, но не мог вспомнить, на чем остановился. То, что он начал читать, показалось ему уже читанным. Но точно такое же чувство было у него и тогда, когда он читал свежий текст.
Групповой домашний портрет был бы неполным без кошки, спавшей, свернувшись калачиком, на том самом месте, где сидела Руфь, когда он читал ей сказки. В этой позе кошка была черной, вплоть до белой полоски, тянувшейся вдоль бедра задней лапы. Белая шерстка кошки была пушистее, он узнал об этом, когда расчесывал ее щеткой, она легче приглаживалась и чем-то напоминала сохранившуюся с детства одежду, изношенную, но с каллиграфически выписанным рисунком. Не будь этой белой полосы, кошка на черной коже дивана совсем бы исчезла. Белую половину своей похожей на маску мордочки она прикрывала черной передней лапкой, три остальные лапы были в белых сапожках.
После испуга, вызванного телефонным звонком, присутствие кошки было ему утешением, даже комната не выглядела такой уж пустынной. Внешний мир отодвинулся куда-то на задний план. Снаружи холодало. По радио — он слушал только последние известия, словно они имели к нему хоть какое-то отношение, — объявили, что ночью будет мороз, так что кошка могла и не просыпаться. Неуютную кожу она предпочитала любым мягким подушкам. Она любит спать там, где люди чувствуют себя не очень уютно, говорила Руфь, когда кошка устраивалась на ее опухшем животе. На колени к Зуттеру она садилась только на минутку, а сам Зуттер предпочитал кресло Руфи, обитое цветастой материей: здесь ему было хорошо. Здесь он чувствовал себя в безопасности, когда дом опустел.
Взбодрившись после телефонной атаки, он оглядел квартиру, которая как бы подобралась под его взглядом. Даже кошка ожила. Она встала на все четыре лапы и потянулась: сначала передними сделала котау, поклон на китайский манер, потом, вытянув задние, изобразила раненого льва. Узкая белая полоса на черном фоне при этом распушилась и стала походить на какой-то символический рисунок. «Умей я прочитать то, что на нем изображено, — говорила Руфь, — я бы не боялась больше никакой боли».
Кошка заглянула ему в лицо своими окаймленными желтизной зрачками и зевнула. В разинутой пасти недоставало правого клыка. Должно быть, его кто-то выбил, когда она пропадала целую неделю. Когда-то эта кошка была котом, но они кастрировали его — для его же собственной безопасности. С тех пор они обе — и Руфь, и кошка — сильно изменились. Обе стали совсем домашними, хотя и не по своей воле. Кошка пережила свою хозяйку. Зуттера она сторонилась, даже когда была голодна.
— Давай, кошка, я тебя покормлю, — сказал он. — Извини за этот звонок. Думаю, он больше не повторится.
Звонок повторился на следующий день, и когда Зуттер взглянул на часы, на них было 23.17. На сей раз он не стал терять время на раздражение и в два прыжка был у аппарата. Но едва он прикоснулся к трубке, как телефон умолк.
На следующий день, прослушав в одиннадцать вечера последние известия, он стоял на кухне у телефона и посматривал на циферблат наручных часов, которые он сверил с абсолютно точным ходом настенных в комнате. 23.17. Тишина. Он подождал еще три минуты, готовый мгновенно поднять трубку. Никого.