Счастлив как бог во Франции

Марк Дюген Счастлив как бог во Франции

1

Мой дед Жюль, ухитрившийся, наряду со многими другими стариками, не только выжить, но и протянуть едва ли не целый век, несмотря на три жестоких войны, обладал даром изрекать афоризмы. Возвращаясь памятью в прошлое, в 30-е годы, я вижу деда как живого на его маленькой ферме возле Везелей: живые глазки, колючая щетина усов над верхней губой, похожая на солому, свисающую с крыши его хижины. Они пожелтели там, где постоянно соприкасаются с наполовину выкуренными, наполовину сжеванными сигаретами, следовавшими одна за другой без перерыва. Однажды дед, обычно скупой на слова, сказал, вернувшись после ночного бдения у гроба молодого парня, скончавшегося от туберкулеза: «Не видно гордости на лице покойника». На следующий день, вернувшись с похорон, он бросил собравшимся на поминки: «И зачем только нужно умирать, если живые остаются все такими же идиотами?»

Я вспоминаю эти изречения деда в тот момент, когда ко мне подкрадывается смерть, которая делает вид, что совсем не обращает на меня внимания. Но ей не удастся обмануть меня, и я боюсь ее не больше, чем долгого сна в жаркий полдень. Если бы смерть действительно была страшной, то покойники то и дело возвращались бы с того света, чтобы пожаловаться на нее. Особенно это могло бы происходить во Франции, где раньше других изобрели бюро рекламаций.

Вот уже несколько месяцев, как мне стало в тягость чтение. Наверное, потому, что книги безжалостно напоминают мне все, о чем я должен был написать сам. Написать о печальном времени, о котором давно столько сказано, хотя нередко и с большим опозданием, о времени, сквозь которое я прошел так же незаметно, как ночные мыши, беззвучно бегающие вдоль плинтуса. Вот потому-то я и взялся за этот труд.

2

Родители мои жили в небольшом домике со стенами, возведенными из дикого камня. В одном из обычных домов тридцатых годов, не представляющих из себя ничего заметного. Надо сказать, что после войны 14 года, когда всем нам наглядно показали, что такое настоящие разрушения, эти новые сооружения, казалось, извинялись, что не идут в ногу со временем. Небольшие особняки в пригородах, гордость их владельцев, но и оскорбление хорошего вкуса, росли как грибы. Наш был спланирован крайне неудачно; в его узких высоких комнатах сквозняки резвились с той же непосредственностью, что и в каминных дымоходах. На другой стороне улицы располагался ипподром Шампиньи, и там всегда царило возбуждение, действовавшее на меня завораживающим образом. Из кухни на задней стороне дома можно было выйти в небольшой простенький садик, безуспешно старавшийся выдать себя за стильный мелкобуржуазный палисадник. Он заканчивался через несколько шагов, упираясь в боковую улочку, извивавшуюся между другими такими же садиками до самого берега Марны.

Отец не разрешал мне бывать на ипподроме. К этому заведению он испытывал неприкрытую ненависть. Для него он был местом, где мерзкие богатеи в компании с простонародьем делали крупные ставки на глупых животных. Мнение отца я уважал, потому что он был человеком с принципами. Славный ветеран 14-го года, несгибаемый коммунист, он провел всю жизнь в разъездах, так как работал представителем небольшой винодельческой фирмы. Это занятие вынуждало его копировать манеры буржуа, потому что приходилось иметь дело и с крупными фирмами, торговавшими вином и другими спиртными напитками, и с фешенебельными ресторанами, владельцы которых не слишком заботились о защите прав трудящихся. Моя мать, родом из Альзаса, была обычной служащей на железной дороге. Отличаясь трезвым умом и легким характером, она всегда пребывала в прекрасном настроении и никогда не спорила с отцом.

Я хорошо помню себя начиная с последних лет возраста юного проныры. Мои внешние данные только выглядели многообещающими. Обеспечив мне высокий для моих лет рост, живой взгляд, гибкое тело, они снабдили меня довольно узкими плечами, несмотря на часы, проведенные на веслах на Марне. Все это стоило мне прозвища «Сен-Галмье», по названию бутылки, производившейся в этом городке. В общем, мое телосложение воспитало во мне стойкое отвращение ко всем видам спорта. Характер мой обладал такой важнейшей чертой, как стремление уклоняться от трудностей. В моем замкнутом мирке не было места для убеждений. Он включал в себя занятия в коммерческом училище, несколько неудачных, но упорно повторявшихся попыток проникнуть в женский мир и послеполуденные среды, проводимые мной на ипподроме. Я сознательно шел на нарушение семейных традиций, потому что мне нравилась толпа, состоявшая из богачей в цилиндрах и рабочих в беретах, которые находили в лошадином раю призрачное забвение, раз за разом проигрывая пари. Я никогда не делился с отцом своими порывами приобщиться к мировым проблемам. После некоторого здравого размышления, поскольку я не имел привычки лгать самому себе, я понял, что не слишком расположен добиваться счастья для окружающих. Меня устраивали мои небольшие личные радости, и я был готов сражаться исключительно ради удовлетворения собственной чувственности. Я был очень сильно привязан к моей семье, прежде всего, к моим родителям, любезно обеспечившим мне одиночество без братьев и сестер. А также к дядюшке и его супруге, жившим через две улицы от нас вместе с единственной дочерью, моей любимой кузиной. Я всегда с нетерпением ожидал очередного воскресенья, когда мы вшестером собирались вместе.

Дядюшка вызывал у меня безграничное восхищение. Искалеченный в 14-м году снарядом, он, благодаря полосатому костюму, шляпе и тросточке, выглядел идеальным представителем своей социальной среды. Проблемы с изуродованным горлом ничуть не портили ни его аппетит, ни его постоянно прекрасное настроение. Народному фронту не удалось посеять разногласия в нашем семействе. Дядюшка был членом «Круа-де-Фе», хотя и не слишком ревностным. Он подсмеивался над коммунистическими убеждениями моего отца, отец же с уважением относился к заслуженному ветерану, несмотря на его реакционные убеждения, прекрасно понимая, что в нем было гораздо больше благородства, чем во многих коммунистах. Тем не менее каждая их воскресная встреча сопровождалась спорами, нередко затягивавшимися до позднего вечера. Стычки всегда заканчивались дружеским ужином, для которого мать разогревала остатки обеда. В любом случае, обоих мужчин объединяло понимание того, что бургундское было менее тяжелым по сравнению с бордо и гораздо более приятным на вкус. Я могу припомнить только один по-настоящему жаркий спор между ними, основательно обеспокоивший меня и кузину, потому что та дискуссия могла привести к появлению серьезных разногласий внутри нашего небольшого клана. Причиной конфликта было подписание германо-советского пакта. Дядюшка упрекал отца в том, что он становится на сторону предателей.

Когда началась война, мой отец находился в Советском Союзе, куда поехал в составе делегации от ассоциации «Франция — СССР». Многие недели мы о нем ничего не знали. Оказалось, что наши вынуждены были обогнуть всю Центральную Европу, пробираясь домой через ее северную окраину, так что им пришлось побывать даже в Норвегии. Все это время опеку над нашей семьей, то есть, надо мной и моей матерью, обеспечивал дядюшка. Когда отец вернулся, он постарался стать как можно менее заметным. В это время правительство как раз начало охоту на коммунистов, обвинив их в сотрудничестве с противником. Мать, никогда не вмешивавшаяся в политические дела, потребовала, чтобы отец не высовывался. Поэтому мы вели себя точно так, как большинство французов, избежавших мобилизации. Мы замерли в ожидании, спрятавшись за «линией Мажино», воплощением французского инженерного искусства, реализованного в противовес тупой немецкой силе.

Когда боши наплевали на укрепленную линию, обогнув ее через территорию Бельгии — невероятный грохот танков доносился аж до Парижа, — наше настроение резко упало. Назревало сокрушительное поражение. После Дюнкерка отец и дядюшка надеялись, что еще может повториться чудо первой битвы на Марне. Но никакого сражения не получилось. Я как сейчас вижу бесконечные вереницы заполненных под завязку грузовиков и легковых машин, покидающих Париж в южном направлении. Вижу прижатые к стеклам детские носы… Франция потерпела поражение. В ее истории это произошло не в первый раз, но для меня это было впервые. Отец с дядюшкой заперлись в небольшом кабинете на втором этаже нашего дома. Их непродолжительный конклав закончился через полчаса. Они вышли из кабинета с серьезными лицами. И опечаленные. Не столько из-за того, что мы проиграли войну, сколько потому, что они впервые ничем не смогли помочь стране. Было решено не трогаться с места. У нас не было оснований, чтобы отступать перед противником. К тому же у семьи дядюшки не было легкового автомобиля, а транспортное средство, находившееся в распоряжении отца, было не в состоянии выбраться хотя бы за пределы департамента. Нам пришлось увидеть, как Париж оккупируют немцы; при этом мы старались не думать о происходящем, сконцентрировав все усилия на самом главном — на запасах еды и вина.