Каждые полчаса в камеру заглядывал охранник. Его багровая физиономия с небольшими ухоженными усиками прижималась к прутьям решетки, закрывавшей окошечко в двери, и глаза новорожденного теленка обегали камеру. На то, чтобы сосчитать до пяти, у него уходила минута с лихвой.
Стоявший возле стенки мужчина подождал, пока закроется окошечко, и затем обратился ко мне:
— Видишь ли, старина, когда говорят о человечестве, то имеют в виду и таких, как он. В любом случае, не вредно помнить это.
На его лице играла лукавая улыбка, несколько подпорченная распухшей и потрескавшейся губой, похожей на лопнувшую в кипящей воде сардельку.
— Если тебе будет нужно в туалет, то ты должен сообщить об этом охраннику не меньше чем за полчаса. Туалет в этом же коридоре, в дальнем конце. Нас отводят туда в наручниках. И мне кажется, что они довольны своей работой, — добавил он, помолчав. — Когда попадешь туда, постарайся сразу сделать все необходимое, потому что если тебе надо всего лишь помочиться, они не захотят тратить на эту ерунду свое драгоценное время. И их неудовольствие неизбежно отразится не только на тебе, но и на твоих товарищах по камере.
Присмотревшись к нему, я решил, что имею дело с неглупым человеком. Мне показалось, что он на добрый десяток лет старше меня.
Заметив, что я смотрю на него, он продолжал:
— До тебя новичком в этой камере был я. Обрабатывать меня начали сегодня утром, часов в 11. Не успели они как следует поразвлечься, как получили приказ вернуть меня в камеру. Похоже, у них появилось какое-то срочное дело. Возможно, в их сети сегодня утром попалась какая-то крупная рыба из Сопротивления. Они по очереди отвесили мне несколько оплеух, просто так, чтобы немного разогреться. Но не вкладывая душу в свою работу, а словно выполняя рутинную процедуру. Мне кажется, они не представляют, что им делать. Союзники быстро приближаются, поэтому активность макизаров возрастает с каждым днем. Они поспешно проводят массовые задержания и торопятся выжать информацию из тех, кто попадает к ним в лапы. Обычно пытки продолжаются не дольше двух-трех дней. И на каждого арестованного в день приходится не более полутора часов допросов. Конечно, если ты не слишком важная птица. Но это, разумеется, знаешь только ты сам.
— А что будет через три дня? — поинтересовался я.
— Они расстреляют тебя во дворе тюрьмы. Или отправят в концлагерь. Там твоя жизнь быстро закончится, и тебя разделают на кусочки, как сырье для немецкой промышленности. Твой жир пойдет на мыло, волосы — на набивку для подушек, из пломб получат свинец. А если у тебя есть золотые зубы, то их аккуратно извлекут. Все это гораздо хуже, чем расстрел. Можешь поверить мне, если тебя расстреляют, то это будет самый лучший вариант. У меня сложилось впечатление, что они отправляют в концлагерь тех, кто, по их мнению, заслуживает более сурового наказания, чем смерть. Ты испытываешь абсолютное унижение и полное отрицание тебя как личности. Нацисты показали человечеству, что они способны на нечто более страшное, чем смерть. Надеюсь, это все, что люди запомнят о них.
Мы надолго замолчали. Мне казалось, что кровь постепенно леденеет в моих жилах, и я чувствовал себя капитаном шхуны, скованной льдами в полярном море, и она вот-вот должна была погибнуть, раздавленная, как орех. Я слышал хриплое дыхание моих сокамерников, оцепеневших от боли, словно окровавленные мумии. Потом мой собеседник продолжал:
— Единственная возможность не сдаться и не заговорить — приобрести способность отключаться как можно чаще. Им в конце концов надоедает приводить в чувство типа, который то и дело теряет сознание, и они отправляют его обратно в камеру. Но если ты будешь использовать этот прием, не применяй его слишком рано, потому что стоит им понять, что ты симулируешь, они будут особенно энергично стараться привести тебя в чувство, пока ты по-настоящему не откинешь копыта.
Я инстинктивно чувствовал, что это наш человек, что его поместили в камеру не для того, чтобы провоцировать на откровения или вытягивать признания в принадлежности к Сопротивлению.
Я схватил его за руку.
— Могу я попросить тебя об одном одолжении?
Он внимательно посмотрел на меня и улыбнулся:
— Конечно, если только это будет в моих силах.
— Я хочу, чтобы ты помог мне умереть.
Моя просьба не удивила его.
— Если ты помогаешь кому-нибудь умереть, то здесь это считается более страшным преступлением, чем если ты помогаешь убежать. Потому что беглеца всегда можно поймать еще раз, чего не скажешь о мертвеце. Но есть услуги, от оказания которых не отказываются. И как ты собираешься умереть, если у тебя отобрали ремень и шнурки от ботинок?
— Можно использовать мои брюки. Повесить меня на штанине.
— И куда тебя можно будет подвесить?
Я огляделся. Потолок был совершенно ровным. Нельзя было подвесить даже окорок, не то что человека.
— Поэтому я и прошу, чтобы ты помог мне. Я сделаю петлю из штанины, и ты будешь затягивать ее, пока я не задохнусь.
Он снова улыбнулся.
— Таким образом, ты умрешь в подштанниках. Но подумай о будущем. Неужели ты хочешь, чтобы тебя вспоминали как типа, который умер в нижнем белье с затянутыми вокруг шеи брюками? Нет, старина, умирать нужно достойно.
Я почувствовал, что смешон, и замолчал. У меня появилась уверенность, что я шаг за шагом повторяю путь, пройденный Милой. Но мужество покинуло меня. Перспектива испытать мучения и сдаться казалась мне невыносимой. Но я не находил в себе сил умереть с достоинством. И вообще, при чем тут достоинство или мужество, если ты должен умереть? Какое значение имеют для мертвеца воспоминания о нем, оставшиеся у живых? Но ведь они все же позволяют ему хотя бы немного прожить в их памяти.
Дверь в камеру распахнулась. Охранник с глазами теленка, верный сторонник нацистских теорий, которые он даже не способен был понять, шагнул в сторону и пропустил в камеру высокого мужчину со смуглым лицом. На нем был темный костюм в полоску, какой раньше можно было увидеть на директоре банка. Француз. Он окинул заключенных взглядом, каким заведующий больницей смотрит на своих пациентов. Но здесь не было капельниц и листков с температурными кривыми, хотя все находящиеся в камере и нуждались в медицинской помощи. Он выглядел довольным, как человек, добившийся желаемого. Конечно, ведь хотя перед ним были почти мертвецы, их еще можно было заставить страдать и из них можно было извлечь пыткой несколько полезных для него слов, прежде чем добить их окончательно.
Он подошел к моему собеседнику, все еще стоявшему возле стены.
— Сегодня утром нам помешали закончить разговор с вами. Меня срочно вызвал комендант. Но мы продолжим нашу беседу. Завтра утром. Я не хотел бы откладывать на завтра нашу встречу, но сегодня воскресенье, и мои люди имеют право на отдых. Я тоже собираюсь пообедать вечером в ресторане. А вы можете использовать оставшееся время, чтобы поделиться своим опытом с нашим юным другом.
Он повернулся ко мне.
— Вы сможете присутствовать на допросе вашего товарища, а потом, если это не поможет вам поумнеть, вас отведут в женское отделение, где вы будете наблюдать за допросом вашей подружки. Как там ее зовут? Ах, да, Агата. Поскольку я достаточно хорошо информирован и знаю, что ей особенно нечем поделиться с нами, потому что она фактически ничего не знает, то я предвижу, что спектакль несколько затянется. Впрочем, в данном случае решать вам. В деятельности террористов, господин Галмье, случается и такое, когда тебе приходится нести ответственность за других. И отвечать приходится на все сто процентов. Итак, завтра утром мы начнем работу с присутствующим здесь вашим приятелем. Я хочу подчеркнуть, господин Галмье, что пока вы будете наблюдать за его допросом, в женском отделении начнется допрос Агаты. Я хотел бы избежать недоразумений. Если у вас появится желание заговорить, вы можете в любой момент позвать охранника. Обещаю вам, что буду завтра на месте до полудня.
Он подождал немного, чтобы насладиться произведенным эффектом.
— Запланированная мной процедура несколько отличается от того, что было предусмотрено гестапо. Должен сказать вам, я очень доволен, что мне удалось убедить их, чтобы вас освободили. Если вы заговорите, убивать вас не имеет смысла. Нельзя ставить во главу угла слепую месть. Нужно быть тоньше, а эта черта отнюдь не является характерной особенностью немецкой нации.