Вечером я вернулся домой, решив прекратить поиски, убежденный, что Милы нет в живых. Я часами бродил по пригородным улицам, одинаково печальным под мелким упрямым дождиком. Моя семья и Клодин еще больше отягощали мою печаль, которую я с трудом скрывал, не имея возможности раскрыть перед кем-нибудь душу. Окружающие казались мне слишком жизнерадостными.
Из английского посольства пришло письмо с приглашением на торжественный прием, на котором меня должны были наградить орденом Отличия королевы Англии. Еще одна побрякушка для витрины, которую через несколько лет забудут даже протирать от пыли. Я все же решил побывать в посольстве. Меня совсем не радовала награда, но я надеялся разузнать что-нибудь о Миле, которая, как-никак, была английским агентом.
Мне пришлось одолжить приличный костюм у приятеля, вращавшегося в высшем обществе. Он был немного ниже меня, поэтому мне пришлось все время держать руки в карманах, оттягивая брюки вниз, чтобы прикрыть старые ботинки, не соответствовавшие торжественности момента. Среди пестро разодетой толпы я чувствовал себя очень неуютно. Мне хотелось затеряться в толпе приглашенных, и я надеялся, что обо мне забудут. Но оказалось, что награжденных было всего трое. Не признаваясь в этом самому себе, я лелеял безумную надежду, что в этой тройке окажется Мила. Действительно, в числе награжденных была одна женщина. Это была голлистка, дама, приближавшаяся к сорокалетию, с красивым лицом, на котором светились решительность и сила характера. Но Милы, разумеется, не было.
В то время как посол перечислял погребальным тоном мои заслуги и приписывал мне гибель двух сотен немецких подводников, в результате чего были спасены тысячи английских и американских моряков, я высматривал среди присутствующих человека, который мог бы помочь мне. Способный протянуть мне кончик нити, ухватившись за который, я смог бы размотать клубок и добраться до Милы, живой или превращенной в пепел. Если даже по логике событий у нее не было шансов выжить, я все же надеялся, что мог иметь место какой-нибудь невероятный случай, позволивший ей уцелеть. Я укрылся в тени этой надежды, которую лелеял так же заботливо, как любитель ботаники лелеет редкое растение. Я боялся, что подтверждение ее смерти лишит меня интереса к жизни. Страх, глубоко внедрившийся в сознание, едва не пересиливал желание узнать что-нибудь о ее судьбе.
Когда торжественная часть закончилась, я направился к буфету, представлявшему для меня гораздо больший интерес, чем награда. Методично расправляясь с деликатесами, я внимательно присматривался к человеку, как мне показалось, близкому к послу. Я подошел к нему, выбрав момент, когда у него появилась возможность передохнуть от светских обязанностей. Он с трудом узнал меня, хотя я только что был выставлен на всеобщее обозрение под центральной люстрой зала для приемов. После того как он еще раз поздравил меня с хорошо отработанным чисто английским энтузиазмом, я перешел к делу.
— Я позволил себе обратиться к вам только потому, что провожу своего рода расследование, в котором появились некоторые проблемы, и я надеюсь, что английские власти помогут мне их разрешить.
Он поморщился, показав этим, что я слишком решительно использую ситуацию в своих интересах. Кроме того, он явно удивился, что я не слишком обрадован своей наградой. Тем не менее он вежливо ответил:
— Буду рад, если смогу быть вам полезен.
— Я пытаюсь отыскать сведения об одном из ваших агентов, руководителе моей сети во время войны. Она была арестована летом 44-го года. Через несколько дней взяли меня. С тех пор я ничего не знаю о ней. Должен признаться, что я очень хотел бы найти ее.
Сотрудник посольства некоторое время молчал, потом ответил мне на великолепном французском, четко выговаривая каждое слово:
— Молодой человек, я буду совершенно откровенен с вами. Я ничем не могу помочь вам именно потому, что речь идет об одном из наших агентов, возможно, еще действующем. Есть две возможности. Если она мертва, мы не заинтересованы признавать это, потому что можем продолжать использовать ее имя, делая вид, что она жива. Если же она действительно жива и, вероятно, все еще находится в числе активных агентов, то, как вы понимаете, мы тем более не заинтересованы в том, чтобы дать вам информацию о ней. Не стоит видеть в этом проявление недоверия к вам. Конечно, война закончилась, и все выжившие возвращаются домой. Но кто знает, будут ли интересы сегодняшних союзников совпадать завтра. Я действительно огорчен, что не могу помочь вам, но я уверен, что любое высокопоставленное лицо в британском правительстве дало бы вам аналогичный ответ.
Он пожал мне руку и удалился с несколько натянутой улыбкой. Я понял, что потоку времени не удалось подмыть непроницаемую стену между разными странами. Мне оставалось оставить заботу о поисках Милы самому Провидению.
Клодин была партийной активисткой. Ее продвижению вверх по табели о рангах весьма способствовало участие в Сопротивлении. Благодаря войне, коммунизм быстро распространялся на востоке, и скоро вся планета должна была окраситься в красный цвет. В то время как Клодин боролась за счастье для всего человечества, я потерял интерес ко всему, кроме еды и питья. Добавлю, что я сохранил и тягу к перемене мест. Голодные времена прошли, и я решил воспользоваться гастрономическими достижениями своей страны, такими, как блюда из мяса и овощей. Разумеется, не забывая и о вине. Я ударился в обжорство, как многие обращаются в религию. Незаметным образом я перешел от скудных талонов на продукты к полноценному трехразовому питанию. Прежде всего, я решил восстановить забытый гурманами ранний утренний завтрак. Никто и ничто не могло помешать мне потратить сколько угодно времени на обстоятельный завтрак. Я решительно отбросил унылый черный кофе с намазанными маслом тартинками, заменив эту убогость яичницей, по меньшей мере из половины дюжины яиц, ветчиной в количестве трех-четырех солидных ломтей и деликатесным сыром. Чтобы достойно завершить завтрак, я приканчивал бутылочку белого с волшебным ароматом из погребов Бургундии или Луары, в зависимости от времени года.
Закончив учебу в университете, я оставил Клодин на несколько месяцев, позволив ей и дальше успешно продвигаться вверх по иерархической лестнице. Я надеялся, что к моему возвращению она окончательно разберется со счастьем для всех народов. Меня ожидала работа на текстильной фабрике в Альзасе, где я собирался освоить секреты торговли тканями. Хотя мне предлагали Лилль, расположенный гораздо ближе к Парижу, я выбрал именно Альзас, и только потому, что преклонялся перед тевтонской кухней и обожал местное белое вино, один глоток которого заполняет вам рот божественным ароматом винограда. Я быстро понял, что деятельность предприятия меня не интересует. То, как здесь было организовано производство, не вызывало у меня ничего, кроме раздражения. Коллективизм, четкая иерархия, вековые традиции, строгий директор, которого я по идее должен был ненавидеть, учитывая мое воспитание. Я оказался не способен на это, хотя и не испытывал к начальству особой симпатии. Пройдя войну в Сопротивлении, ты нравственно взрослеешь быстрее, чем стареет твое тело. Ты перестаешь относиться с почтением к любым авторитетам, ты не выносишь, если кто-нибудь орет на тебя. Но я подавил свои инстинкты, поглощенный одной главной целью: научиться всему необходимому для того, чтобы стать успешным владельцем собственного дела.
Мне довелось познакомиться в Альзасе с одним смышленым малым лет двадцати с небольшим. Я никогда раньше не встречал парня, способного так ловко вращаться в самом разном окружении. Мне стало понятно, откуда у него появились эти навыки, когда он рассказал мне, что относится к числу тех, кого в этих краях называли «вопреки нам». Это был альзасец, насильно мобилизованный в немецкую армию в возрасте 15 лет и отправленный на русский фронт без надежды когда-нибудь вернуться на свою разграбленную немцами ферму. Мы проводили вместе все выходные, путешествуя по окрестностям на моей малолитражке в поисках уютного местечка для выпивки. Он много рассказывал мне о русской кампании, в которой ему пришлось воевать за чужого ему Наполеона. Я понимал, что в глубине души его терзает чувство вины за то, что он уцелел. Сам я помалкивал, потому что не мог говорить о войне без того, чтобы меня не начали одолевать тягостные воспоминания о Миле. Я твердо решил, что никогда и никому ничего не буду рассказывать об этом периоде своей жизни.