Бывало, кому-то из молодых кое-что по случаю и сам пересказывал.
В родной станице Петра Величко, в Передовой, дожил почти до ста лет полный Георгиевский кавалер Иван Васильевич Шаповалов, в Месопотамии, в 1916-ом, воевавший в русской разведке при английском экспедиционном корпусе. Беседовали мы с ним не однажды и несмотря на разницу в возрасте подружились. При встречах, бывало, жалковали не только об исчезающем укладе казачьей жизни — вообще над порядкам и посмеивались, и когда я как-то откровенно спросил его, почему в свое время «пошел за красных», Шаповалов слегка приподнял подбородок над сложенными по-стариковски на рукояти палки ладонями и посмотрел на меня ну, так внимательно, ну, так — грустно.
— Оно мне надо было, за когой-то иттить? — спросил горько. — Когда вся эта заваруха началась, наши командиры в Месопотамии порешили, что не дело казенное имущество бросать, да ещё хуть бы кому оставлять, а то — турку. Все собрали до ниточки, на пароходе через Каспий первезли, по описи сдали, и — по домам. Забот много, четыре года на фронте да на чужой стороне, шутка ли?.. Не знал, за что хвататься… А один раз с покоса вернулся, жена и говорит: были тут фостиковы ребяты, забрали все твои ордена. На персидском ковре на виду висели. Наверно, сказали, зря он их получил, если война идет, а он сено косит!.. Ну, и поехал я свои «георгии» отымать, да только через три года, когда низзя и показывать, вернулся с ими за пазухой, а на груди уже «красное знамя» …С одной косовицы да прям — на другую!
— Да, Иван Васильевич, — сочувственно сказал я как бы приличиствующее в таких случаях. — Да-а…
А он не выговорился, видать, — опять вскинулся:
— Нет бы тогда — пертерпеть! Но и рукой махнуть… Попробовал бы кто коня мово схватить за уздечку! А кресты что? Зубами не цопнет, копытом не ударит…
— Нравный был конь?
— Мальчик мой? — прямо-таки зажегся Иван Васильевич. И тут же вздохнул. — Таких коней нонче нету!.. Нравный больше был я, а он — дюже чуткий.
— Звали Мальчиком?
— Кликал так, а он, и правда, — как мальчик. Послушный, ласковый. До тех пор, пока не ускрыкнишь. А ускрыкнул — тут всё.
— На него?
Шаповалов не то чтобы удивился — как бы даже осудил меня:
— Да кто ж на коня крычит?
— А на кого, на кого?
— Боевой ускрык!.. Никогда не слышал?
— Был такой?
— А как — без его?! Отвагу им в себе вызываешь. Ускрыкнул, и только она в тебе, а все остальное куда делось. Ты и шашка — всё!.. А он не только понимает, думает — это и для его крык. Как рванет вперед, как занесет!.. Ох, придавал работы! После атаки я ему: что ж ты делаешь? Думаешь этой своей станичной башкой или нет?.. Или ты один хочешь остаться? Твое дело не вперед бечь, тут ты моих коленок слухайся, твое дело — убегать! — Иван Васильевич нарочно нахмурился, пока Мальчику своему через столько-то лет за излишнюю резвость продолжал выговаривать, но тут же прямо-таки расплылся в улыбке. — Зато убегал Мальчик — ну, уме-ел! Только держись на ём — заяц и заяц!
С Петром Величко мы познакомились, когда Ивана Васильевича уже не стало. Встретились в Москве: «джинсовый король» заглянул в Московское землячество казаков, в котором, был грех, я тогда атаманствовал. Как-то так вышло, что общий язык с ним нашли тут же, расставались почти друзьями, обещал писать, и в конце первого же его письма вместо привычного нашего «жму руку» или там «обнимаю» стояло четким и твердым почерком выведенное: «Грею боевым взглядом!»
О том, что в молодости служил он в спецназе и был во Вьетнаме, я уже знал: пришлось теперь не без усмешки подумать, что вовсе не с «сантиметром», не с ниткой да иголкой этот американский казачек туда ездил.
Вспомнил Ивана Васильевича с его «ускрыком» — боевым вскриком: серъёзная была, видать, эта казачья школа — передовская!..
Это теперь каких только книжек о казаках не напечатали, чьих только воспоминаний не вышло, а в начале того самого, так и не состоявшегося пока «возрождения», знание, утерянное нами, казалось, уже навсегда, приходилось собирать по крупицам, и я радовался строчке Петра о «боевом взгляде», который из Соединенных Штатов, из Калифорнии, бумерангом вернулся в Россию, на родину. Радовался, но — никому не говорил тогда.
Начнут наши самонадеянные мальчишки, а то и болваны куда старше «боевым взглядом» друг дружку «греть» — порчу, чего доброго, наведут на казачество, и без того не очень здоровое… Станут «боевой ускрык» осваивать где-либо в общественном месте, а то и дома на кухне — такой начнется дурдом!