— Что с твоим Асусаном? — спросил я у Ирбека, когда он по телефону представился в новом качестве: звонит, мол, тебе «пенсионер Кантемиров». — Лошадке пенсия светит?
В голосе у моего друга послышалось сожаление:
— Надо мне было внести за него деньги еще два года назад!.. А потом с ним спокойно дорабатывать… но кто знал, как оно обернется?
— И останешься ты, — посочувствовал я Ирбеку, — при глиняном своем табуне?
— Хороший табун, я ничего не говорю, — подхватил он. — Жаль только, ржать в нем лошадки не умеют!
— И этот стерильный запах… Разве его можно сравнить с живым конским духом?
Друг мой чуть ли не с болью попросил:
— Перестань!..
…И вот мы снова сидим дома у Ирбека, теперь, и в самом деле, — пенсионера… И оба глядим на этот самый его табун, который разбрелся и по стеклянным полкам серванта, и по книжным полкам — где еще только нет этих небольших по размеру статуэток: бронзовых, чугунных, фарфоровых, из красного и из черного дерева… Все, какие только есть на белом свете, породы скакунов. Из разных стран. Со всех континентов.
— Ты бы хоть для интереса пересчитал их, — говорю Ир беку. — Сотни-то полторы наверняка будет? Или чуть меньше?
— Теперь вот нечего будет делать — займусь, — пообещал Ирбек.
А начинался этот табун с маленькой лошадки из папье-маше, которую подарил пятилетнему Ирбеку отец: в честь первого его выступления в цирке. Ее, к сожалению, уже нет, но память о ней и заставила собрать эту коллекцию: что-то он купил сам, что-то подарили друзья из числа наездников, что-то давние его почитатели… Недаром на подставках у многих ахалтекинцев да «англичан» надписи на разных языках, вроде этой: «От журналистов и фотокорреспондентов Голландии. 1991 г.». Удивительный, что там не говори, табун!.. Жаль только, и правда, что никто в нем при виде хозяина не встрепенется, не скосит глаз, не поведет ушами, не заржет, не ударит копытом, теплыми губами не ткнется в ухо…
Ухаживать за лошадками, стирать с них пыль да с места на место, чтобы не застоялись, переставлять, будет Недда… Но усидит ли, думаю, он рядом с этим своим безусловно красивым, но безмолвным и неподвижным полуторасотенным косяком?
Или Маирбека, оставшегося теперь у осетинских джигитов за главного, ждут неожиданные — где бы они не находились — приезды отца, — эти незапланированные родительские инспекции… Эх, самое бы время этого путешественника, этого циркового бродягу, который после долгих гастролей вернулся на родину, занять бы нашим «Возвращением странника» — самое время!.. Но недаром же он не может по ка выкупить верного своего Асуана: где ты сегодня достанешь деньги на кинокартину? И пока остается лишь размышлять над фильмом, как почти без конца теперь размышляет он о своей судьбе. Интересно бы знать, что его побуждает больше: вопрос о том, до конца ли смог выполнить заветы отца?.. Или уже другое: как покажет себя в новой роли сын Маирбек — продолжатель династии?
— Все чаще вспоминаю, как работал отец… припоминаю его правила. Как говорится, жизненные. Не то, что не позволял себе переманить наездника — он вообще не брал тех, кто уже хоть что-то умел… ведь кто-то уже учил его? Грех, говорил отец, пользоваться плодами чужого труда. Пусть лучше кто-то моим потом воспользуется: когда я научу всадника всему, чему только могу научить. Когда я дам ему кусок хлеба: на всю жизнь. Теперь этот понятие забывается: кусок хлеба. А ведь раньше оно имело тот же смысл, что и мастерство. Как там нынче без конца чуть не на каждом канале «ящика»: я стану миллионером!.. А благодаря чему ты им станешь, парень?.. Каким способом? Добьешься своим трудом? Горбом заработаешь?.. Или у кого-то отнимешь? Раньше в цирке стеснялись этого, а теперь — прямой текст: беру тебя в номер, но ты мне будешь отстегивать. Дома — деревянными, за рубежом — валютой… И тут не только униженье мастерства — добираются как бы до самой основы… до души мастерства, а что оно — без души?.. Так вообще его изведем. Если человек будет делать деньги не на своем умении, а на хамстве. Мастера уйдут!.. Они, если хочешь, вымрут. Как мамонты…
Все продолжает говорить, а я гляжу на него, и, кажется, что никогда еще не видел в нем столько горечи… Раньше этот самый кураж, так необходимый на цирковом манеже, никогда не покидал его в обыденной жизни: светло-карие глаза дружелюбно посмеиваются, тонкая ниточка мушке терских усов всегда готова подчеркнуть только что слетевшую с губ шутку, а иронический тон никогда не отчуждает собеседника, более того — сближает с ним. Голос у Ирбека особенный: привычка успокаивать лошадей и внушать уверенность всадникам с годами придала ему как бы некую магию — само звучание его отзывается в душе благотворным умиротворением… Отчего вдруг не слышу его теперь?