Дома я у сына спросил:
— Давно появился?
— Только что.
Хоть он вовсе не был виноват, я его укорил:
— Вот видишь! А к нам заезжали дядя Ирбек с джигитами.
Он так же коротко бросил:
— Мне сказали.
Повесил мой плащ и пошел в свою комнату: деловой.
— Ты по телефону там? — крикнул я ему вслед.
Он выглянул:
— Нет, а что?
— Позвоню сейчас домой. Расспрошу, куда ехали.
Сразу дозвониться я не смог, Ирбек был в цирке, а когда застал его на следующий день раненько утром, он рассмеялся в трубку:
— Ты что-то путаешь!.. Никуда мы не ездили ни вчера, ни перед этим. Кто теперь по городу ездит? Это раньше! В любую область летом приедешь, и, как часок выдался, так с ними — на речку… А теперь города поразрастались — из центра не выбраться, а где речка в центре — там набережная, бетон… нет-нет.
— Может, Мухтарбек со своими каскадерами куда-либо ехал? — спросил я Ирбека о младшем брате.
И опять: нет-нет, Миша сейчас на Украине, под Киевом, со своими головорезами снимается, только вчера звонил.
— Странно, Юра! — сказал я Ирбеку. — Ничего не понимаю.
— Знаешь, когда мы последний раз по Москве ездили? — слышался мягкий, как его кавказские сапоги, голос Ирбека. — Когда у нас Казик с рукой лежал — тогда!
Ох, эти сюжеты во мне — словно почки на весенней вербе!.. На какой веточке задержался солнечный луч, в какую посильней сок ударил — и та уже первая сбросила иссохшую шелуху, брызнула тонкими остриями листочков… Или все это — те долги, которые никак не можешь раздать? Или, наконец, — рассказ о любви?
Ведь записки о Коробейникове уже подходят к концу, а о любви пока — ни слова и ни полслова! А что же это за повесть, что же это за роман такой — без любви?
Представляю, с какой гордостью приводят к Ирбеку Кантемирову, когда бывает в Осетии, своих маленьких внуков и его ровесники, которым уже под шестьдесят, и мужчины постарше: «Это ли не джигит, Ирбек! Возьми к себе мальчика — не пожалеешь!»
Что им впереди мерещится? Громкая, как у Ирбека, как у них у всех, у Кантемировых, слава? Уважение земляков? Поездки по дальним странам? Ой, как сперва до всего этого далеко! А сначала будут двойки в тех школах по областным городам, где цирковые дети давно уже у всех в печенках, — но что ему двойка, если вчера он на свои трудовые весь класс водил в кафе есть мороженное и назло ей, зануде-математичке, туда же поведет его и сегодня?.. Что ему подзатыльник молодого служителя, если он все-таки успел подержать за усы старого тигра?.. Что ж, что ребята постарше, земляки, закрыли его за шалости в уборной, где можно развалиться на сложенных в углу бурках, — если перед этим не раз и не два он закрывал их в другой уборной, где не то что лечь — присесть, извините, можно только на корточках?
Не без успеха освоив традиционные цирковые проказы, Казик пошел дальше — ему удалось-таки поймать мышь. Он выпустил ее на манеж, когда во время репетиции шесть кошек держались у клоуна Куклачева на руках и на плечах, а седьмая возвышалась на голове. Эта, седьмая, оттолкнувшись, хватила клоуна когтями по лбу, и тот бросился за Казиком куда проворней, чем все его хваленые кошки за бедной мышкой… Но потом они с Казиком горячо подружились.
Когда Казик упал с лошади и сломал руку, его отвезли в Первую Градскую — не так далеко от нового цирка, где они тогда выступали.
— Че случилось-то? — спросил его сосед по палате, вот уже год проживший в больнице и не то что другим — уже и сам себе давно надоевший «самолетчик» — парень с рукой в лубке, закрепленном на уровне плеча.
Казик честно ответил, что упал с коня.
— У бабки в деревне?
— В цирке! — не без гордости сказал Казик.
— И че ты там шарился? — спросил насмешливо «самолетчик».
Казик гордо ответил:
— Выступал!
— Ты?! — не поверил тот. — В цирке?.. Выступал? Ой!
Самому ему прострелил плечо пьяный дружок, и «самолетчик» был теперь горячо убежден, что нет большей мужской доблести, чем пострадать вот так вот на охоте. И для начала он послал Казика с его цирком просто куда подальше, а потом начал посылать с поручениями — принести из холодильника кефир, купить в буфете сигарет, отнести сестре градусник… Как настоящий кавказец, Казик старшему подчинялся, но ночью, ткнувшись в подушку, скрипел зубами («Опять сахар жрешь?» — кричал «самолетчик») и молча глотал слезы. Достоинство Казика страдало. Что ж, что он, может быть, еще и хорошенько не знал такого слова — мальчики зато остро чувствуют то, что за ним стоит. Это мы, которые всякому слову можем найти объяснение и все по полочкам разложить, от этого самого достоинства, бывает, пытаемся избавиться, как от ненужной вещи: обременяет… лишает легкости в движениях, расторопности, поворотливости… Мешает! где-нибудь не в таком плохом месте, в каком-либо светлом и просторном, со множеством телефонов, кабинете, глядишь — и оставили, и забыли его. Вроде случайно.