Понравилось Асуану: давно не выступал и снова вошел во вкус…
Или он, умница, и в самом деле, слишком хорошо все понимает и многому знает истинную цену?..
Весь зал стоит, зал тоже все понял: он аплодирует, говорит что-то радостное и доброе, смеется, во-всю хохочет, здесь и там что-то весело кричат по-осетински. И мне вдруг представляется другая картина: как холодною ночью в мокрой бурке едет Ирбек по пустынному проспекту, как мимо проносится блестящий от дождя «мерседес» с догоняющими его черными «джипами», как автомобильный кортеж замедляет ход и начинает разворачиваться… Кто он, на самом деле, таков — этот одинокий всадник, этот странный джигит, этот горец?
Разошелся Асуан: опять кланяется…
Глаза у Ирбека блестят: тоже от смеха слезы выступили?… Или это — другие слезы?
Единственные, которые может себе настоящий джигит позволить?
Смотрю на его руки: сейчас он все-таки подберет повод, сейчас…
Слегка поводит плечами, и я вдруг понимаю, что недавно видел эту черкеску… неужели та самая, которую столько лет назад ему, тогда почти мальчику, сшила мама, светлая ей память, — Мариам Хасакоевна?!
Говорил, надевает ее в особых случаях… счастливая, мол, черкеска!
Пожалуй, — как раз такой случай. И — как раз такие минуты…
Для него самого. Для его родных. Для товарищей. Для земляков. Для всей маленькой, но гордой Осетии. И, если вдуматься, — для всей переживающей свой нелегкий час большой его родины — России.
ГОТОВЫЙ РАССКАЗ
Само собой, что среди моих знакомых довольно много писателей да журналистов, пишущей братии, как говорится, и вот кому ни стану эту историю рассказывать, каждый тут же чуть ли не категорически заявляет: «Да ведь готовый рассказ!» И так они меня убедили, что отложил я другие свои рукописи и взялся за эту: не пропадать же добру!
Началось с того, что месяца три назад младший наш сын коня купил… Конечно, это по порядку он младший, а так-то ему под тридцать, у него у самого теперь два сына, а живут они нынче в крохотной деревеньке под Звенигородом. Квартира у нас маленькая, вместе тесно, а времена наступили сложные, и вот когда молодые поняли, что надежд на собственное жилье у них никаких, в эту самую деревеньку они и перебрались — была там у нас изба-развалюха, которую мы не без гордости звали дачей.
Решили жить в селе — хорошо, врачу везде работа найдется… но с этого ль надо начинать?
Жена вернулась от них в ужасе:
— Представляешь, он коня купил?!
Я сперва не понял, машинально переспросил:
— Какого коня?
— Откуда я знаю?.. Громадный такой… очень высокий… А худой!
— Сильно худой?
— Кожа да кости, — сказала жена. — Потому и купил эту дохлятину — откуда у него деньги на нормальную лошадь?
— Что, уж совсем дохлятина?
— Совсем! — подтвердила жена. — Что теперь делать будем?
Но мне уже успело понравиться: коня купил, а?!.. Все-таки заговорила кровь, заговорила. Да и как ни ряди — поступок. Это вам не плейер, не какой-нибудь пейджер там или «видак» — это конь!
И я спокойно сказал жене:
— Как это что будем делать? Кормить будем.
Она нарочно вплеснула руками:
— Теперь еще — и коня?! — и тут же, естественно, «нашла крайнего».
— Это ты виноват, ты!
Вообще-то, конечно, я. Хоть вовсе и не в том, что имела в виду жена…
Он родился в Сибири, когда мы жили на большой стройке, и я все говорил себе: мальчик не должен забывать, кто его предки да откуда они, нет!.. Мы — казаки, что там не говори… Кубанцы! И вот летом, когда он гостил у одной из бабушек, в Майкопе, непременно уезжал потом и к другой, в станицу Отрадную — к моей маме. Вместе с сыновьям старых моих друзей, со своими одногодками, пас овец либо маточкино молоко собирал, но и на коше, и на пасеке главной радостью конечно же были для всех для них кони… ну, в самом деле, виноват!
— В деревне к нему хорошо относились, — сказала жена. — А теперь все смеются!
Углубившись в сибирские да кубанские дали, я уже потерял было нить разговора, потому переспросил:
— Смеются?.. Почему?
— Ты что, не слышишь, о чем я тебе рассказываю? — обиделась жена. — Его сын покупает лошадь…
— И деревня смеется?
— А что же они должны делать? — спросила она запальчиво. — Конечно, смеются: и над дохлятиной этой, и над Жорой над твоим…
В те дни я был сильно занят, никак не мог выбраться, чтобы хоть одним глазком взглянуть на «дохлятину», зато, когда со станции в Звенигороде звонил сын, засыпал его вопросами: