Обувь, считай, почистил…
— Тебе не стыдно? — горько спросил Ирбек, поведя глазами на чучело. — Не за него. За нас?
— Стыдно, Юра.
— Когда за границей выступали, батя всегда говорил: джигиты!.. Пусть каждый помнит! За ним — Советский Союз и Россия. Россия и Кавказ. Кавказ и Осетия. Осетия и село, где родился…
Голос у него дрогнул, но у меня и без того уже щипнуло глаза.
Когда вышли на край, где стояла крошечная палатка Ирбека Дзуцева и я указал на неё глазами, друг мой протянул руку к сумке с бутылками воды:
— Дашь одну?
По тону его понял, что с тезкой своим хочет поговорить один на один.
— Побуду пока во-он у той большой палатки, запомнишь? — спросил Ирбека. — Найдешь меня возле неё: палатка любимых твоих прокопчан…
У земляка он пробыл долго. О чем они там тогда, два Ирбека, два таких разных человека, беседовали?
В папке с архивами Кантемировых до сих пор у меня хранятся листки со стихами тульского шахтера Ирбека Дзуцева — явно автобиографическими:
Дата внизу: март 1995 года.
А вот два года спустя:
И тут же две коротких строки: «Спасибо, Ельцин, за значок — но я уже не дурачок!»
Прозрел наш туляк, прозрел!
А ещё через год, выходит, уже и созрел. Окончательно:
Под стихами обозначено: Горбатый мост. Пикет. Июль 1998 года.
Человек искренний, эмоциональный, больно раненый предательством, Ирбек Дзуцев, и в самом деле был готов умереть. Потому-то и отдал мне тогда свои стихи: ходил упорный слух, что вот-вот нагрянет ночью спецназ либо нанятые «царем Борисом» бандиты, и от палаточного городка останется лишь мокрое место…
Что взять с «простого шахтерика», если так или примерно так думал боевой генерал Лев Рохлин, погибший буквально через день после того, как принял роковое для себя решение: стать во главе этой черномазой оравы — вместо самозваного шахтерского «генерала» Володи Потишного, кубанского казачка родом из Ейска…
Бедная наша родина, самими же нами по излишней доверчивости, по глупости нашей растерзанное Отечество!..
… У прокопчан как раз был затянувшийся «пересменок»: одни пикетчики домой в Сибирь уехали, другие ещё не появились, и в громадной палатке жил только «дежурный сторож» — пожилой весельчак Петюня, как сам мне представился, тут же сообщив, что это, само собой, — его «конспиративная кликуха»…
Познакомились мы с ним ещё в мой первый приход к пикетчикам, а накануне я принес ему пищевой, с широким горлом, термос с «горячим». Термос был шахтерского происхождения: перед этим в Новокузнецке нет-нет да приходил с ним ко мне в гостиничный номер «гроз» Коля Ничик — «горный рабочий очистного забоя», старинный, с детства на Украине «рабкор», в Сибири постепенно пробившийся в писатели. Как я на него не ворчал, как, случалось, не покрикивал — с хохлацкой щедростью приносил от жены, от Надежды Викторовны, «домашнего», а, когда меня провожали домой, в Москву, умудрился-таки незаметно сунуть термос с жарким в купе вагона: дорога, мол, известное дело, — долгая, всё съест!
Теперь я был рад случаю отдариться, тем более, что отдарок предназначался не только Коле — как бы всей страдающей нынче шахтерской братии…