Оглядевшись теперь по сторонам и не увидав Петюни, сходу сунулся было в палатку, но вход успели преградить двое загадочно улыбающихся парней — наверняка стояли на шухере:
— Петюня пока не принимает!
Я прямо-таки опешил:
— Эт почему же?!
— Мамочка у него там.
— Какая ещё «мамочка»?
— Какая-какая, — ворчливо упрекнул один.
Второй свойски объяснил:
— Анпиловская!
Значит, носили они сюда не только воду, не только сигареты, но и кое-что еще, да-а…
Вся Москва на ту пору, казалось, только этим и была озабочена: что предпринять, чтобы миром заставить шахтеров прекратить стучать касками и по домам разъехаться… Лужков якобы ночей не спал: думал.
Да вот, все я про себя потом посмеивался, да вот, вот: отправить телеграмму в Прокопьевск, на знаменитый Тырган — жене петюниной. Мол, так и так: в палатку к муженьку приходит «мамочка».
Может, в другой какой конец — ещё примерно такую же.
И через два-три дня тут и следов от лагеря не останется — шахтерские жены разнесут!
Но нет, нет…
Кто-то эту кашу варит и варит: очень она кому-то нужна!
Ирбек появился, чем-то явно расстроенный: таким я его редко видел. Будто успокаивая себя, обе ладони положил на шишак чугунной ограды, за которой стояла полиэтиленовая, похожая на парник большая палатка, кивнул на табличку с крупными буквами: «Прокопьевск».
— Хоть тут — люди как люди!
— Какие, знал бы ты! — начал было я, отводя его чуть в сторонку.
Уже готов был потихоньку сказать ему о Петюне, который парится, бедный, с «анпиловской мамочкой», и понял вдруг, что не время ему об этом рассказывать… вообще не стоит… нельзя… далась ему эта чистая, прямо-таки юношеская любовь к Прокопе!
Собрались с ним уходить, шли к выходу из городка, когда нас догнала молодая журналистка из Воркуты, с которой я уже достаточно хорошо был знаком:
— Говорили, наш оркестр вам понравился… Может, останетесь послушать?
На свободной площадке в центре городка уже выстраивались четырехугольником мальчишки с трубами, уже стоял перед ними с поднятой рукой дирижер…
Детский духовой оркестр был из Чебоксар, из Чувашии. Накануне руководитель его, когда разговорились, показал дарственные часы от президента Николая Федорова, сказал с уважительной улыбкой:
— Любит нас… И мальчишек, и вот меня с ними.
— Тут как-то по телевизору проскочила информация, что он-то как раз против забастовки? — спросил его. — А вас сюда прислал…
И дирижер повел ладошкой:
— Не Федоров!.. Только и того, что глаза, как говорится, прикрыл… А деньги на поездку Меркушин дал, депутат Госдумы — это он всё поднимает шахтеров…
— Каникулы на Горбатом мосту? — сказал я сочувственно.
И он горячо откликнулся:
— Не говорите: в центре Москвы торчим, а Москвы, считай, и не видим… Только и того, что конфеты московские… задарили! Они уже нос воротят. Но обстановка тревожная… уедем на экскурсию, а вернуться вдруг будет некуда. Да ещё трубы… пропадут или побьют их. А это уж Федоров давал деньги: такие инструменты дорого стоят…
Оркестр ударил «Прощание славянки», и душа отозвалась тонкой болью: хрупкие мальчишки посреди этого грозного лагеря бунтарей… кто-то здесь наивен, как Ирбек Дзуцев, и также, как он, непримирим, а кто-то давно все понял… знает, что не в шахтовой кассе, а тут сейчас лежит его заработок… скольких из них увижу потом на съезде шахтеров в дорогих костюмах, модных рубахах, новеньких «мокасинах»… во что превратилась эта черная от угольной пыли, чумазая революция!.. Что ж, что лежит теперь посреди лагеря тряпичное чучело президента — сам он, въехавший на их горбу в Кремль, сидит там живой-здоровый… ну, может, не досмотрели — так же, как тут, лежит…
— Здорово у них получается! — с теплотой в голосе негромко сказал Ирбек.
И я отозвался:
— А ты думал?
А мальчишки уже заиграли «На сопках Манчжурии»: и старые, ну, как будто бессмертные наши беды опять припомнились, и горе-горькое наше, и общая наша русская вина за всё, что произошло с родиной… что нынче происходит…
— Дети, считай… и так играть! — растроганно проговорил Ирбек. — Ты веришь: не хуже наших цирковых «лабухов».
— Ну, конечно! — поддержал я с нарочитой иронией. — Эталон мастерства: ваши «лабухи». Как ещё перед утренним представлением поди надерутся…
Но он не слышал меня:
— Лучше!.. Я тебя уверяю: лучше…
Вечером он вдруг позвонил мне домой: