Нина Георгиевна Шнирман
Счастливая девочка растет. Повесть-воспоминание
Око за око
Воскресенье, мы обедаем — я так люблю, когда мы все вшестером за столом — Мамочка, Бабуся, Папа, Ёлка, Анночка и я. Сидим и разговариваем. А Мишенька — ему пять месяцев — спит в коляске в столовой, с нами, за буфетом между роялем и родительской кроватью — мы это место называем спальней.
Война закончилась две недели назад, и у меня сейчас совсем другие мысли: завтра Папа уезжает в Германию демонтировать там какие-то заводы и ещё что-то. Он объяснил нам, что такое демонтировать. Я тогда спрашиваю:
— А зачем у них всё это забирать? Почему?
Мамочка говорит, что раз они на нас напали, столько городов разбомбили, разрушили, столько заводов и фабрик уничтожили — значит, сейчас, после нашей победы, мы имеем право у них что-то отобрать — всё равно это не заменит «наших потерь»!
— Вот именно, не заменит! — говорит Ёлка и делает кривую голову.
Бабушка вдруг говорит громко и грозно:
— Око за око, зуб за зуб! — И как стукнет кулаком по столу.
Мы с Анночкой немножко испугались, потому что Бабушка так никогда не делает.
— Мама! — говорит наша Мама немножко строго. — Ты Мишеньку разбудишь и напугаешь!
— Да! Око за око и зуб за зуб! — повторяет Бабушка тихо, но грозно.
Мне так в груди стало неприятно и даже холодно. Я не понимаю: Бабушка такая добрая… Даже зуб, по-моему, у человека отнять нельзя, а уж глаз вынуть — просто ужас какой-то!
— Ну Бабушка, — говорю, — как же можно у человека глаз вынимать?!
— А ты что хочешь? — спрашивает меня Бабушка, и совсем недобро спрашивает. — Тебя по одной щеке ударят, а ты другую подставишь?
Ёлка хмурится и опускает голову — она всегда так думает.
Я рассердилась — не нравится мне этот разговор — и говорю:
— Не подставлю! Но я, Бабушка, око у человека вынимать не буду! И зуб не буду!
— А тебе, Мартышка, — Папа говорит неожиданно весело, — недавно зуб вынули и отобрали.
— Не отобрали! — сержусь я. — Мне его выдрали, потому что он молочный и качался. Мама меня послала в поликлинику — мне его щипцами… раз… положили на ладошку, и доктор сказал: «Маме отнеси!» Я отнесла!
— Нинуша! — смеётся Мамочка. — Это же всё в переносном смысле — всё, что Бабушка говорит, всё это не имеет прямого смысла.
Я знаю, что такое «в переносном смысле», но всё равно у меня какая-то получилась картинка в голове, и она не уходит — это про «око за око», — и мурашки по спине. Анка сидит и глазами моргает, Ёлка хмурится.
Бабушка вдруг встаёт с кресла, делает так сильно рукой по воздуху, как будто она хочет его замесить, и говорит опять тихо, но грозно:
— Терпеть я не могу всю эту толстовщину! — И уходит из комнаты.
— Это ваш Дедушка был толстовцем! — смеётся Мама.
— Но ведь Бабушка Дедушку любила, тогда почему?.. — удивляюсь я.
— Любила, — кивает головой Мамочка, смотрит в окно и говорит как будто никому: — Стоял у нас на рояле… нет, рояля тогда ещё не было… стоял у нас на пианино маленький бюст Толстого — вы знаете, что такое бюст? — Это она у меня и Анночки спрашивает.
— Ну Мама! — Я даже удивилась, ведь мы уже большие — мне восемь, Анночке шесть.
— Конечно знаете! — Она кивает головой и продолжает: — И вот стоял он, стоял и вдруг… раз — упал и разбился!
— Ой! — сказала Анночка.
— Кто-то пыль вытирал и случайно его столкнул, — говорю, — потому что пыль бывает очень неудобная — когда много всего стоит, а вытирать надо.
— Да-а, — улыбается Мама, — пыль надо вытирать, — смеётся и продолжает: — Папа мой, ваш Дедушка, купил новый бюстик, поставил на то же место… и через месяц он тоже разбился!
— Вот и понятно! — Я радуюсь, что догадалась. — Наверное, место у него было неудобное.
— Очень неудобное — три бюста разбилось! — Мама смеётся, смеётся, потом машет рукой, как будто сама себе машет, и говорит: — Все могут выйти из-за стола, а я пойду Мишеньку кормить. — И уходит за буфет.
Ёлка вдруг странно улыбается — она иногда улыбается совсем непонятной улыбкой.
Анночка встаёт и спрашивает меня:
— Мы будем в «эвакуацию» играть?
— Будем-будем! — говорю. — Иди, сейчас приду.
Она кивает головой и уходит в детскую.
Папа встаёт из-за стола и садится за свой письменный стол. Он вынимает из ящика какие-то «инструменты», раскладывает их, поднимает голову и улыбается мне. Я очень люблю смотреть на Папины глаза — они такие добрые, красивые, и ещё кажется, что там, внутри, за ними есть какая-то удивительная жизнь.