— Что до этого, сударыня, не рассчитывайте, — сказала Эми. — Вне всякого сомнения, он намерен с вами лечь в одну постель нынче же ночью. Ведь он весь день к этому клонил, я-то видела. А под конец он заговорил об этом с вами так, что прямее нельзя.
— Ладно, Эми, я уже не знаю, что говорить. Коли он так решил, то верно так тому и быть. Я не в силах отказать человеку, который для меня сделал так много.
— Да уж, конечно, не откажете, — заключила Эми.
Так мы с Эми обсудили это дело. Негодница всячески подстрекала меня на преступление, которое я и без того слишком готова была совершить, — а, впрочем, это не было преступлением в прямом значении этого слова, ибо по складу своему я не была порочна; душа моя была угнетена, и в крови не горел огонь, воспламеняющий желания. Но доброта и любезность этого человека, с одной стороны, и страх перед будущим — с другой, привели меня к такому решению, и я даже положила себе при первом случае, не дожидаясь настойчивых просьб с его стороны, принести ему в жертву свою честь. Таким образом, я была вдвое виновнее его, ибо я отдавала себе отчет, на что я иду, в то время, как он, если верить его словам, был совершенно убежден в законности своих действий, и в этом убеждении предпринял все те шаги и меры, о которых я сейчас расскажу.
Часа через два по его отъезде к нам явилась торговка с Леденхоллского рынка[17] и принесла корзину, до краев наполненную всякой снедью (перечислять все, что было в этой корзине, излишне). С этою же торговкой он передал, чтобы мы приготовили ужин к восьми часам. Впрочем, я решила до его приезда не приступать к стряпне. И правильно рассудила, так как сам он заявился еще в седьмом часу, и Эми, взявшая для этого случая помощницу, успела все приготовить вовремя.
Около восьми мы сели за стол в отличнейшем расположении духа. Прислуживая, Эми все время отпускала шутки, ибо она была девицей бойкой и острой на язычок, и по ее милости мы не раз покатывались со смеху. При всем том разговор ее никогда не выходил за черту благопристойности.
Но к делу. После ужина он повел меня наверх, в свою комнату, где Эми успела уже развести огонь в камине. Вытащив из кармана целую кипу каких-то бумаг и разложив их все на столике, он взял меня за руку и осыпал меня поцелуями. Затем принялся описывать мне свои обстоятельства и, сравнивая их с моими, указал на их сходность; так, я в расцвете лет покинута своим мужем, он же, уже в зрелые лета — своей женой. Оба мы можем считать свой брак расторгнутым, поскольку наши супруги поступили с нами так жестоко и несправедливо. Не следует считать себя связанными пустой формальностью, сказал он, меж тем как то, что составляет сущность брака, как в его, так и в моем случае, давно разбито. В этом месте его рассуждений я его перебила, сказав, что между его положением и моим имеется великая и чрезвычайно существенная разница, а именно: что он богат, а я бедна: что он стоит выше множества людей, я же — неизмеримо ниже, что его дела процветают, в то время как мой удел — нищета, и что большего неравенства между нами трудно вообразить.
— Что до этого, душа моя, — сказал он, — я принял свои меры, благодаря которым меж нами воцарится полное равенство.
С этими словами он развернул передо мной договор, по которому он обязывается жить со мной постоянно, заботиться обо мне, как о законной супруге; во вступительной части договора были подробно изложены причины, по каким мы решились на подобное сожительство и характер, какой оно будет иметь; далее, он обязывался никогда меня не покидать, а в случае нарушения этой статьи договора выплатить мне сумму в 7 000 фунтов. И, наконец, он показал мне чек на 500 фунтов, которые должны быть выплачены мне либо моим доверенным лицам не позже, чем через три месяца после его смерти.
Все это он прочитал мне вслух, после чего нежным голосом, в выражениях столь трогательных, что я не знала что и возразить, сказал:
— Неужели этого недостаточно, моя душа? Или вы чем-нибудь недовольны? Если же довольны — а я полагаю, что иначе быть не может, — то не будем больше обо всем этом говорить.
Тут он достает шелковый кошелек, в котором было шестьдесят гиней, кидает его мне на колени и заключает свою речь поцелуями и заверениями в любви, которую, и правду сказать, он достаточно доказал на деле.
Имейте снисхождение к человеческой слабости, вы, что читаете эту историю женщины, в расцвете своих лет доведенной до крайнего несчастья и нужды и возродившейся к жизни, как это рассказано выше, благодаря щедрой попечительности человека, дотоле ей незнакомого! Не судите же ее слишком строго за то, что она не была в силах более сопротивляться.
Впрочем, я уступила ему не сразу. Неужели, спросила я, он ожидает, что я соглашусь на столь решительный шаг тотчас, едва он высказал мне свои намерения? А если и соглашусь, продолжала я, могу ли я иметь уверенность, что он впоследствии не будет мне пенять за то, что я дозволила ему одержать над собой столь легкую и быструю победу? Напротив, отвечал он, в этом он усмотрел бы лишь знак величайшего снисхождения, какой я могу ему явить. Затем он — принялся объяснять, почему в нашем случае нет необходимости соблюдать принятые условности и проволочки, — ведь затяжное сватовство, говорил он, служит обычно для того, чтобы не давать повода к ненужным сплетням. Но так как мы не собираемся оглашать нашу связь, нас это соображение не должно смущать; к тому же, говорил он, разве все последнее время он не ухажиал за мною, и притом самым пристойным образом — оказывая мне добрые услуги? Разве не явил мне доказательства искренности своего чувства и притом — делами, а не пустой лестью да словесными излияниями, которые так часто оказываются лишенными всякого смысла. К тому же ведь он берет меня не в наложницы, а в жены и поэтому убежден, что поступает в полном соответствии с законом, а, следовательно, и я вправе принять его предложение. Далее он принялся клясться всем, чем только может клясться честный человек, что будет до конца дней своих обращаться со мною, как с женой, дарованной ему законом. Словом, ему удалось преодолеть то сопротивление — по правде говоря, не очень сильное, — какое я намеревалась ему оказать. Он утверждал, что я ему дороже, чем весь белый свет, и молил верить ему. Ведь до сих пор он ни в чем ни разу меня аде обманывал, сказал он, и не станет обманывать меня и впредь; напротив, посвятит себя одной-единственной цели, а именно — сделать мою жизнь счастливой и беззаботной, чтобы я позабыла все невзгоды, кон мне пришлось претерпеть.
Он кончил, а я некоторое время стояла молча и недвижно. Наконец, увидев, с каким нетерпением он ожидает моего ответа, я улыбнулась и. глядя ему в глаза, сказала:
— Итак, — начала я, — по-вашему мне следует сказать вам «да», не дожидаясь повторения вашей просьбы? Мне следует целиком положиться на ваше слово. Что ж? В доказательство моего к вам доверия, чтобы вы убедились, что я ценю вашу ко мне доброту, я готова исполнить вашу просьбу и обещаю быть вашей до конца моей жизни.
С этими словами я наклонилась к его руке, в которой он сжимал мою, н поцеловала ее.
Так-то, из благодарности за добрые услуги, мне оказанные, я в одно мгновение, позабыв заветы религии, долг господу моему, все веления добродетели и чести, согласилась считать этого человека своим мужем, а себя — его женой, между тем, как в глазах бога и закона, принятого в нашей земле, мы были всего-навсего парочкой прелюбодеев, короче, я — шлюхой, он — развратником. Притом, если его совесть пребывала в усыплении, моя, как я уже об этом говорила, отнюдь не молчала. Нет, я шла на грех с открытыми глазами, поэтому вина моя непростительна вдвойне. Его же представления, как я не раз уже говорила, отличались от моих, и он — то ли впрямь держался такого мнения, то ли убедил себя сейчас — полагал, будто мы — оба свободны и вольны вступить друг с другом в союз, который ему казался вполне законным.
Другое дело — я. Я правильно судила о вещах, но позволила обстоятельствам ввергнуть меня в соблазн: ужасы, которые остались позади, пугали меня больше тех, что меня ожидали в будущем; страшный довод — что я останусь без куска хлеба и вновь подвергнусь былым невзгодам, этот довод сломил мою волю и я, как о том сказано выше, сдалась.
17