В половине одиннадцатого Фима ушел за Ксюшей и Ваней. Спящего Ваню уложили в квартире Анны Елисеевны, а саму Анну Елисеевну в кресле на колесах привезли к Варенцовым. В начале двенадцатого мы наконец расселись за столом и пустили по кругу большой рог. Каждый, кому доставался рог, под веселые комментарии рассказывал, какими знаменательными событиями был отмечен для него уходящий год, отпивал из рога глоток вина, кланялся на аплодисменты и передавал эстафету следующему. В разгар этого традиционного действа явился Первушин, расцеловался с дамами, пожал руки мужчинам, пробрался на свое законное место под Николаем-Угодником и потребовал у Фимы рог – под тем предлогом, что пропустил свою очередь. Поскольку Фима с присущей ему основательностью уже минут двадцать перечислял свои события, все бодро зааплодировали, санкционируя передачу слова. Первушин выступил коротко и "по рассеянности" обошел Фиму, вручив рог Кате, которая сидела дальше. Благодаря чему все присутствующие все-таки успели отдать дань минувшему году до того, как зазвенели куранты.
Катастрофа разразилась минут через пятнадцать после ликующих воплей "ура!", под которые мы сдвинули бокалы с шампанским. Что-то зашипело, свет замигал, потом погас вовсе. Грохот, звон разбитой посуды, крики, звук резко отодвигаемых стульев, Васин приказ "не двигаться!", треск радиопомех, абракадабра из цифр, которые Вася повторял в рацию как заведенный… Боюсь, не смогу восстановить, что за чем следовало. Помню пятно света, что, покружив по скатерти, выхватило торс упавшего на стол Первушина, женский визг (кажется, Ксюшин), чей-то всхлип, недоуменный голос Фимы: "Как же это?..", топот на лестничной площадке, вспыхнувший свет. И макушку Первушина со зловещим глянцем набухающей на глазах темной лужицы крови, скрывшей рану.
Откуда-то материализовался Васин коллега.
– Вот аптечка. Стерильные салфетки, перекись, бинты.
Вася с треском вскрыл пакеты, велел напарнику держать голову Первушина, и ловко взялся за перевязку.
– Сами довезем или "скорую" вызвать? – спросил напарник.
– Сами, "скорой" до утра не дождешься. Все, понесли!
Из-за стола поднялась бледная до синевы Эмма.
– Мальчики, можно мы с Ильей поедем следом?
"Мальчики" переглянулись, Васин напарник собирался было возразить, но Вася его опередил:
– Ладно, только машину поведу я. Павлик, поднимаем! Эмма Самсонова, придерживайте его сзади за шею, только аккуратно, голову нельзя встряхивать. Пошли!
Они осторожно подняли Первушина, и процессия, замыкаемая Ильей, скрылась в прихожей.
Конец немой сцене, последовавшей за их уходом, положила Ксюша.
– Фима, не трогай! Она же в крови!
Я перевел взгляд на Фиму и увидел, что он задумчиво разглядывает тыльную сторону рамы, в которую вместе с серебряным окладом была заключена рухнувшая на Первушина икона.
– Странно… Я же помню, она держалась на стальном ушке. Вот и дырки от крепежа…
– Фима, как ты можешь в такую минуту?..
Я встал со своего места, подошел к супругам и положил будущей мамочке руку на плечо.
– Ксюш, тебе вредно волноваться. Может, отвести тебя к Ване?
– Не мелите чепухи, молодой человек! – подала голос Анна Елисеевна. – Вы бы еще камеру-одиночку предложили! Как женщина может не волноваться в таких обстоятельствах, скажите на милость? А если уж волнения не избежать, то волноваться нужно на людях. Фима, что не так с этой иконой?
– Она держалась на специальном крепеже со стальным ушком. Я хорошо это помню: своими глазами видел летом, когда мы здесь ремонт делали. А теперь вместо крепежа приклеен кусок нейлонового шнура. И что самое странное, он не порван, не перетерт… Видишь, Гоша, оплавленные концы?
Я протянул руку и потрогал застывшие капли на концах обрыва.
– И что это значит? – испуганно спросила Катя.
Мы с Фимой, осененные единой догадкой, разом повернули головы к осиротевшему шурупу над креслом Первушина. И увидели два торчащих из обоев проводка – тонких, светлых, почти незаметных на бежевом фоне. Концы обоих проводов цеплялись за шуруп. Фима встал в кресло и ощупью двинулся по стене, прослеживая путь проводов под обоями. Один, как я и ожидал, заканчивался у розетки. Другой доходил до настенной вазочки, из которой торчали три стебля, увенчанные султанами рогоза. Вазочка-барельеф, плоская с одной стороны и выпуклая с другой, выглядела как керамическая, а на самом деле была пластмассовой.