Мы виделись иногда в Доме кино, на премьере в театре, но раз в год, 18 июля, обязательно встречались на дне рождения у нашей общей любимой подруги — поэта Елены Николаевской. Ее муж, Виль, умерший совсем молодым, был из Тбилиси, из Тбилиси был и Гребнев, они дружили еще с дошкольных времен, а повзрослев, уехали в Москву.
Сдвигаю машинку в сторону, расставляю тарелки для обеда на столе, слышу, как мой Толя рассказывает, что начал собирать архив о Хрущеве.
— Я знал, что буду писать о нем, о его подвиге, возвышении, а потом и падении, у меня есть твердая концепция на этот счет, но я никак не думал, что так быстро отложу рукопись, потому что берегу для работы каждый час. Возможно, меня подвигнул на такую поспешность скорый отъезд Любови Илларионовны в Киев, где она постоянно живет. Она была женой сына Хрущева Леонида.
Юля, как договорились, привезла ее к нам в Переделкино. Та с интересом оглядела дачу, удивилась, как Таня справляется с хозяйством, и я ее увел в свой кабинет и поставил перед ней микрофон.
Перед микрофоном она в отличие от Рады не робела, тут же выложила, что, работая, училась на штурмана, а кончив рассказывать, расстегнула сумочку и вынула фотографию: две или три молодые пары, обнявшись и хохоча, откинулись на спинку дивана.
— Никита Сергеевич, — говорит Люба о своем свекре Хрущеве, — как это увидел, рассердился: «Что это за вольности такие!» А нам что, мы молодые, веселые, нам лишь бы посмеяться. Люба — красотка на фотографии: короткая стрижка, чубчик, модный по тем временам…
— А Леонид, Юличкин отец, летал на тяжелых бомбардировщиках, — это уже вставляет Рада, — и его буквально через несколько дней сбили, но на нашей территории. Его спасли колхозники, у него был перелом бедра, они его вытащили из самолета и донесли до какого-то госпиталя. А потом он лечился в Куйбышеве, у него долго не срасталась нога. Лежал в одной палате с сыном Ибаррури — Рубеном. Они были друзьями и часто поддразнивали друг друга: «Ну ты, сталинский сокол», — говорил ему Ибаррури, а Леня отвечал: «Нуты, матушка-пехота…»
Потом Леня переучился на истребителя и погиб под Брянском. Брянск — это версия Рады. У Любы версия, что Леонид погиб под Смоленском, искали и даже самолета не нашли.
Толя отодвигает от себя тарелку с супом, включает запись Любиного рассказа. «Слушайте», — говорит он Гребневу, и лицо моего мужа становится печальным.
«Когда Леонид погиб, — рассказывает Люба, — меня тут же арестовали. — Теперь в ее голосе слышится хрипотца, нет уже в нем того задора, с которым она сообщала, что училась на штурмана. — Допрашивал меня сам Абакумов, заместитель Берии, говорил: „Ты шпионка, у тебя мать — немка.
Вот я сейчас выбью своей рукой твои белые зубки, тогда запоешь по-другому, сразу признаешься“. Мать немка — это было главным обвинением. Я сидела в Темняковских лагерях, — добавляет она, — это Потьма».
В Темняковских лагерях сидела и моя мама, до войны жены «врагов народа» вышивали крестиком воротнички на мужских рубашках. А во время войны маму выбрали заведующей пекарней. Я написала ей в письме: «Как хорошо, что ты работаешь в пекарне», — из чего мама поняла, что я голодаю. Так и было в действительности.
Люба рассказывает: «Никита Сергеевич посылал мне в лагерь продукты, теплые вещи, теплую обувь, но, естественно, не под своей фамилией. Это мне рассказывала его дочь от первого брака. Его первая жена совсем молоденькой умерла от тифа то ли в 18-м, то ли в 20-м году, а уже позже он женился на Нине Петровне».
После ареста Любы Нина Петровна взяла Юлю к себе, Никита Сергеевич ее удочерил, а Любиного сына от первого брака отдали в детский дом.
Юля была совсем маленькой, я не уверена, что ей исполнилось даже два года, Нину Петровну она называла мамой, Никиту Сергеевича — папой.
— Вам интересны эти подробности? — спрашивает Толя Гребнева.
Тот утвердительно кивает головой.
— Вот что еще любопытно: Никита Сергеевич писал свой доклад «О культе личности», который прочитал на XX съезде, в тайне от всей семьи и даже от Нины Петровны.
Раду сковывал магнитофон, ей на выручку приходит Юля. Что-то вспоминают вместе. Спец хорошо плавал, метко стрелял, детей заставлял полоть огород, что «мы ненавидели» (реплика Юли). Воскресные дни обязательно проводил с семьей. Обедали все вместе. Не прийти на обед никто бы не посмел.
Рада рассказала: «Аджубей написал Горбачеву письмо: „В течение двадцати лет меня лишали возможности творчески работать: я не имел права подписать статью своим именем“. Ему ответили: „Работайте, пишите, подписывайте свои материалы“».