— Вы понимаете, что во всей этой истории главное? — спрашивает Толя Гребнева. — Сталин и Хрущева повязал арестом Любы, как и других в Политбюро. И у тебя, мол, не все в порядке…
— Я тоже могу вам рассказать кое-что интересное, — говорит Гребнев. Я слушал мемуары Хрущева, которые шли прямо из рук его сына Сергея, где еще стояли на пленках номера 1,2,3… Когда Никита Сергеевич те пленки наговаривал, то их записывали и другие люди из специального ведомства. Их магнитофон стоял в сорока километрах. Хрущева вызвали по поводу мемуаров, и какой-то молодой чин кричал на него. Он вернулся домой и расплакался: «Почему я не де Голль? Де Голля уважали даже его противники. А на меня кричит какой-то мальчишка…»
Рассказ, который нравился Сталину
— Что, неужели и сегодня у нас к обеду гости? — спрашивает Толя, и в его голосе я слышу недовольство. — Так хорошо идут страницы, не хочется отрываться от стола.
— Нет, нет, — успокаиваю его, — к обеду никого не будет, говорю, что у тебя срочная статья. Но в семь, Толюшка, придут Ивановы. Принесут рукопись и два письма.
Они тоже наши соседи, но дальние. Мы живем на разных улицах. Ивановы — это Тамара Владимировна, вдова писателя Всеволода Иванова, Вячеслав Всеволодович, их сын, крупный ученый, и его жена Светлана.
— Семь часов — это нормальное время, — говорит Толя и уходит в кабинет.
Рассаживаемся…
Роман Ивановым нравится, но Сталин, по их мнению, показан недостаточным бандитом.
Говорит, по существу, одна Тамара Владимировна. Делает незначительные замечания, однако ссылаясь на то, что позволяла себе поправлять и Бориса Леонидовича, когда тот писал «Доктора Живаго». Это для того, чтобы Толя воспринимал ее критику без обиды. Однако одно ее замечание было правильным. На свидании в тюрьме Саша просит Софью Александровну сообщить дяде Марку, что он здесь «по делу Криворучко». Как бы ни изменилось отношение Софьи Александровны к брату, она об этой фразе забыть не могла. Это резонно. Толя соглашается, принимает поправку Тамары Владимировны и меняет текст в главе.
Все же остальные разговоры Тамара Владимировна сводила к Всеволоду Вячеславовичу, к Мейерхольду и Бабелю. Называла их своими учителями. Бабель был больше, чем учитель. Бабель был ее мужем до Всеволода Иванова. У них был сын Михаил, которого Иванов позже усыновил и дал свою фамилию.
Вячеслав Всеволодович (в семье его зовут Кома) слушает все покорно, Света подпускает шпильки. Тамара Владимировна время от времени называет Толю Анатолием Давыдовичем. Света не без удовольствия ее поправляет: «Рыбакова зовут Анатолием Наумовичем».
Толя подписал им два «Тяжелых песка» — один для врача и один на семью. Так или иначе, их визит подчеркивал торжественность момента — они всей душой за то, чтобы книга вышла. Читая ее, Тамара Владимировна не спала ночь.
Через несколько дней Толя, гуляя, встретил Вячеслава Всеволодовича. Позвал к нам. Тот стал рассказывать об отношениях отца и Сталина.
В двадцатые годы Сталин пригласил к себе на дачу Бабеля, Пильняка и Иванова — почитать что-нибудь из написанного. Особенно ему понравился рассказ Иванова «Дитя». Тамара Владимировна давала мне читать этот рассказ. Я читала многое из не напечатанного в шестидесятые и семидесятые годы, кое-что мне удавалось просунуть в «Кругозор», в общем, мы дружили.
Сталин заставил Иванова прочитать этот рассказ три раза. Сюжет его таков: где-то в Киргизии свирепствуют красноармейцы, убивают всех, кого хоть в чем-то подозревают, в том числе и русских. То ли у убитых, то ли в каком-то пустом доме находят младенца, русского, и решают его усыновить. Но младенца надо кормить грудным молоком, и его пристраивают к молодой киргизке, у которой свой грудной ребенок Она кормит обоих. Через какое-то время красноармейцам начинает казаться, что их ребенок не прибавляет в весе. Взвешивают на весах русского и киргизского младенца, тот перевешивает, и тогда его шлепают из винтовки на глазах у матери.
Сталин в этом месте, по словам Иванова, начинал хохотать и просил вновь читать рассказ. Как я уже сказала, три раза. Три раза в этом месте он заливался смехом. И предложил Иванову прожить у него на даче еще несколько дней, остальных отпустил…
Вот какие были дела.
Америка
3 апреля 1986 года мы сели в самолет и полетели в Америку, выкинув из головы все мысли о предшествующих неприятностях. Почти на год затянулось наше оформление. Вставлял палки в колеса Верченко, прямо заявляя Рыбакову: «Я против твоей поездки». И в выездной комиссии ЦК разделились голоса — пускать, не пускать, пока наконец Александр Николаевич Яковлев не потребовал наше дело и не взял отъезд Рыбакова под свою ответственность.