У нас есть поручение: Евтушенко привез нам последний номер «Огонька» с подборкой стихов, просит передать его своей переводчице Нине Буис. По прежним правилам это тоже считалось преступлением. Таможенник открывает мою сумку, берет в руки журнал. «А это зачем?» — «Буду читать в дороге», — говорю.
В Нью-Йорке сразу звоним Нине Буис. Договариваемся, что она придет к нам в гостиницу завтра вечером. В 6 часов раздается стук в дверь, и в наш номер вплывает кустодиевская красавица. Это и есть Нина Буис.
— Расскажите мне о своих планах, — улыбается, усаживаясь в кресло, — я наверняка смогу вам чем-то помочь.
На 9 апреля у Толи назначено интервью с Гербертом Митгангом — главой отдела литературы «Нью-Йорк Таймс».
— Я с удовольствием буду переводить, — говорит Нина.
— Прекрасно! — Толя смотрит свое расписание. 7-го, в понедельник, у него первая лекция в университете Сары Лоуренс, 8-го — в Принстоне. — Значит, мы с вами увидимся девятого числа.
И в университете Сары Лоуренс, и в Принстоне выступления Рыбакова прошли прекрасно. В Принстоне Толину лекцию предварил короткий рассказ о его творчестве, крайне комплиментарный. Но мы жалели, что не было там Роберта Такера — одного из главных специалистов Америки по Сталину. Хотели с ним познакомиться. Как нам сказали, Такеры как раз в эти дни отсутствовали в городе. «Обидно», — говорит Толя.
Митганг ведет интервью блестяще.
Вопрос за вопросом: каков распорядок дня, пишет ли Рыбаков пером или сразу печатает на машинке? «Сначала пером, причем только черными чернилами». После еще нескольких подобных вопросов Митганг переходит к роману «Тяжелый песок».
Чья была самая лучшая рецензия, на взгляд Рыбакова?
— Эли Визела, — говорит Толя. (В том же, 1986 году Эли Визел стал лауреатом Нобелевской премии мира.)
— Вы давно знакомы?
— С 1980 года. Визел приезжал в Москву в составе Президентской комиссии по холокосту. Союз писателей устраивал им обед. Взаимопонимание у нас установилось буквально с первых минут, когда мы перебросились несколькими фразами. Визел, правда, писал в рецензии, что понимал также и мое молчание.
Но главным вопросом для Митганга был, конечно, вопрос о «Детях Арбата». Об этой книге рассказал ему Крейг Уитни, наш друг, бывший в свое время корреспондентом «Нью-Йорк Таймс» в Москве.
Митганг поразился терпению Рыбакова и задал традиционный вопрос:
— Почему вы не публикуете свой роман за границей? Почти двадцать лет он лежит у вас в столе без движения. Объясните мне, я не понимаю, чего вы ждете?
— Я жду везения, — улыбается Рыбаков. — Но скажу серьезно: если я издам этот роман за границей, он навсегда будет потерян для моей страны, а нужен он именно там. В этом романе наша история, наши страдания, наша боль. Я все-таки буду пытаться издать его на родине.
Вопрос Митганга и ответ Рыбакова будут выделены в газете жирным шрифтом.
Прощаясь, глава литературного отдела «Нью-Йорк Таймс» сказал Нине Буис «Из всех писателей, у которых я брал интервью, мне больше всех понравились Зингер и Рыбаков».
В Колумбийском университете Рыбаков выступал дважды: в тот же день, когда давал интервью Митгангу, и в предпоследний день — перед нашим отлетом в Москву.
В три часа за нами приехала студентка Диана, полурусская, полуиспанка. Рыбаков был в ударе, поднялся на сцену, улыбаясь.
— Я пришел в литературу из «самотека», — начал Толя. Переводчик посмотрел на него.
— Простите, я не знаю этого слова.
— Сейчас объясню. — И объяснил: — Это производное от двух слов: само течет.
(Об этом послевоенном явлении, когда, потрясенные войной, писать стали все — и генералы, и солдаты, Рыбаков расскажет подробно в своей последней книге «Роман-воспоминание». Там же подробно описано и то, как Рыбаков стал Рыбаковым. Когда первая книга выходила, он взял себе псевдонимом девичью фамилию матери. Почему не поставил на обложку фамилию отца, которую носил до того, тоже сказано в той книге.)
В общем, дело было так: вернулся с фронта тридцатишестилетний майор, ушедший на войну солдатом. В Москве у него родители, шестилетний сын и жена. К тому же есть профессия — он инженер. И тут, к ужасу семьи, он заявляет, что работать инженером не будет, а хочет написать детскую книгу и назвать ее «Кортик».
Садится в машину, которую купил на полевые деньги в Германии, уезжает в дальнюю деревню, снимает комнату, ставит на стол пишущую машинку, тоже купленную в Германии, и начинает писать. Писать он не умеет. Слова героев ставит в кавычки. Но все-таки лепит фразу к фразе, строит сюжет, подбадривая себя, рисует плакатик и прикрепляет его к стенке над столом. «Чтобы написать — надо писать». Этот плакат кочует с ним из квартиры в квартиру. И сейчас он висит у меня над Толиным письменным столом.