Пощадили, естественно, не стали требовать с него денег, но в ГАИ я действительно с его помощью получила справку на следующий же день. Иначе бы мыкалась там не меньше недели. Без такой справки нельзя обращаться в страховку, нельзя отогнать машину в ремонт.
Возвращаюсь домой, настроение прескверное, чувствую себя виноватой: «Жигули» разбиты, сорвался визит к врачу. Ноги по-прежнему ватные…
Из окна Толя видит, как я подъезжаю, открывает ворота, оглядывает машину и ведет меня на кухню, где мы обычно едим, когда нет гостей.
Вопреки обыкновению, сам накрыл стол для обеда. Расставлены тарелки, рюмки для коньяка, нарезан лимон…
— По поводу чего пьем коньяк? — спрашиваю.
— Празднуем, что ты жива и невредима. Я знал, — признается, — что ты сегодня попадешь в аварию.
— Ну откуда, откуда ты знал?!
— Миленькая моя, — гладит меня по щеке, — я это предчувствовал с самого утра, поэтому просил тебя сегодня не ехать. Так что прислушивайся почаще к моим словам.
Редколлегия
День, на который была назначена редколлегия, начался с неожиданных волнений. Баруздин обещал заехать за Рыбаковым ровно в одиннадцать, предупредил: «Будь к этому времени готов».
Время приближается к половине двенадцатого, а его все нет.
«Он про меня забыл», — нервничает Толя. Выходит во двор, еще раз оглядывает изуродованную в аварии машину, на ней ехать в город нельзя. Хоть и есть у меня справка из ГАИ, его будет останавливать каждый милиционер.
— Посмотри расписание, — просит меня, — доберусь до Москвы на электричке.
— У тебя есть в запасе полчаса, — говорю. — Я провожу тебя до станции. Но на редколлегию ты опоздаешь.
— Может, они меня подождут, — надеется Толя, — позвонят тебе, скажешь, как обстоят дела. Поэтому лучше оставайся дома, иначе они не поймут, что происходит.
Выхожу с ним за калитку, и в этот момент у ворот останавливается черная «Волга». Баруздин пересаживается с переднего сиденья на заднее, показывает Рыбакову, чтобы тот сел рядом. По дороге берет у него интервью: считает ли он «Детей Арбата» своей главной книгой, когда начал писать и так далее. Под конец спрашивает: «Толя, но ведь, правда, твой роман советский?» — «Советский, советский», — успокаивает его Рыбаков. Потом он расскажет об этом со смехом.
Около двух звонит мне. В комнате никого нет, успевает сказать: «На обложку октябрьского номера вставили анонс. Договор заключили на тридцать листов, печатать начнут с апреля, так что мы успеваем. Поняла? (Поняла, конечно: в „Тайме“ ждут до восьмого мая). Аннинский, — продолжает Толя, — в восторге: „Такой редколлегии у нас не бывало. Какое счастье, что роман попал в наш журнал. Это могучая, мощная, шекспировской силы вещь“! Поцеловал меня. Калещук просто наседал на Баруздина. „Ни одного слова не выкидывайте, Анатолий Наумович! До каких пор мы будем цепляться за Сталина, за этот труп?!“ Приеду домой, сразу же запишем все выступления. Ну и мне пришлось пойти на кое-какие уступки. Но роман от этого не пострадает, сама увидишь».
В это время кто-то вошел в комнату, и он закруглил разговор.
О, радость, радость! Иду в Толин кабинет, сажусь за его письменный стол, придвигаю к себе телефон. Звоню Ирочке. «Невозможно поверить, — говорит моя дочь, — отпрошусь пораньше и сразу к вам». Звоню Саше, ее мужу, тоже не верит. «Ей-богу, правда, — говорю. — Толя только что мне звонил!»
Набираю номер Евгении Самойловны. Докладываю ей, как прошла редколлегия. «Главное, — предупреждаю, — не опоздать с подпиской: после октября, когда анонс романа вынесут на обложку, это будет трудно».
Уверена, сейчас и она «сядет» на телефон, начнет обзванивать самых близких. А те, в свою очередь, начнут звонить своим близким — сообщать подробности. И пойдет, пойдет это по Москве. Говорят, даже существует статистика: та или иная новость якобы облетает наш город за четыре часа. Благодаря телефону, разумеется. Возможно, это преувеличено, за правильность сказанного не ручаюсь.
Звоню Леночке Николаевской:
— Ты стоишь или сидишь?
— Стою, — отвечает испуганно, — что-то случилось?
— Случилось, но сначала сядь. Все замечательно. Ни о каком журнальном варианте речи уже нет. Толя сказал: «Это был просто антисталинский митинг». Баруздин повернулся на сто восемьдесят градусов. Аннинский говорил очень смело. Калещука знаешь? Он заведующий отделом публицистики. Он тоже сказал: «Получить такой роман — наша великая удача».
Элла из ВААПа:
— Еще бы Баруздину не повернуться на сто восемьдесят градусов.