«Униженные и оскорбленные»
Вожусь в саду, перчатки в земле. Открывается калитка, стоят два парня. Иду к ним. Рабочие с электролампового завода. Предлагают помощь: «Мало ли, вдруг что-то срочно понадобится, тут же будем у вас». Не заходя в дом, оставляют приготовленные заранее номера телефонов и имена.
23-летний нефтяник из Тюмени привез альбом с видами города в подарок: «Двадцать тысяч молодых нефтяников ждут вашего приезда. Комсомол себя скомпрометировал, мы сами создали инициативную группу, меня отправили к вам, в Москву. Ждем вас!»
У меня кончились соль и спички. «Давай вместе сходим в магазин», — предлагаю Толе. «Танюша, у меня так хорошо идут страницы, сходи одна». Выхожу за калитку, навстречу пятеро рослых ребят. «Мы — делегация крымских татар. Ищем дачу Рыбакова». — «Да вот она, наша дача». Усаживаю их на террасе, зову Толю. Спрашивают у него: верит ли в то, что им разрешат вернуться в Крым? У кого искать помощи? Имеет ли смысл писать Горбачеву?
Возвращаюсь из магазина, они все еще у нас. Смотрят на меня. «Предлагали вашему мужу — будем охранять вас. Тут же лес кругом». — «Да какой лес. Несколько деревьев. Мы не боимся». Рыбаков не боится, а я думаю: может, мы слишком легкомысленны? Караулов пугал: «Сталинисты сожгут вашу дачу…», татары: «Будем вас охранять…». Вечером, гуляя, встретили Евтушенко с Машей, две собаки бегут по бокам. «Как же вы в такой темноте ходите без охраны? — удивляется она. — Нас хоть собаки охраняют». Толя посмеивается: «Да кому я нужен?» Все-таки они провожают нас до дачи.
Говорю Толе: «На калитке крючок открывается одним пальцем. Давай хотя бы купим задвижку». Едет в хозяйственный магазин, покупает задвижку, приколачивает ее.
— Так тебе спокойней?
— Спокойней.
Вышел пятый номер. Опять звонят крымские татары. Рыбаков: «У меня уже была делегация татар, больше принять никого не могу». — «Примите нас, очень просим, хотим посмотреть на вас». — «Нет, не могу: пишу новую книгу, читаю верстку шестого номера». — «А те татары были откуда?» — «Из Нальчика». — «А мы из Средней Азии. Примите, умоляем, дайте взглянуть на вас!» — «Нет, не могу». — «Ну тогда хоть напишите о крымских татарах в следующей книге!»
Кладет трубку, говорит мне: «Ко мне рвутся все униженные и оскорбленные».
Сижу за машинкой. На телефонные звонки отвечает Толя. Ставит после разговора плюс, когда хвалят, но вот стоит жирный минус. Незнакомый женский голос: «Вы Рыбаков?» — «Я». — «Хочу вам сказать: вы подлец!» Больше такие звонки не повторялись. Плюсы, плюсы, плюсы. Иногда записывает коротко, о чем шла речь, обводит красными чернилами, чтобы потом мне прочитать.
Вот слова Липкина: «…Уже никто не будет знать, каким был Сталин на самом деле, и никого не будет интересовать, каким он был. Сталина будут знать только по вашей книге. И таким он останется на века…»
Леня Зорин: «Сталин оглушает».
Паперный — те же слова: «Оглушает Сталин».
Лена Николаевская посмешила нас: «Была записана на прием к кардиологу. Рядом сидит Паперный, читает журнал. Его вызывают, не может оторваться, глаза, как у сомнамбулы. „Иди, иди, — говорю ему, — твоя очередь“».
Авдеенко: «Когда прочел фразу „Если бы царь судил вас по вашим законам…“, понял, вы писали без оглядки, ничего не боялись».
Миша Шатров: «Сижу над страницей, мучаюсь, беру „Детей Арбата“, открываю наугад, зачитываюсь и тут же начинаю сам врезать…»
Дудинцев: «Только твое имя все и упоминают». Толя: «Ну что ты, Володя! Разве мало говорят о тебе и о Приставкине?» Дудинцев: «Мы что, мы — гарнир…»
Ася Берзер: «Всегда бывает: одно нравится, другое нет. У меня телефон разрывается: полное единодушие. Все потрясает! И вот что меня еще радует, Толя: я вижу работу и руку твоей Тани». (Ася редактировала «Лето в Сосняках» Рыбакова, знает, в чем он силен, в чем слаб. Ее похвала для меня дорогого стоит.) Работали мы так: каждую страницу я печатала в двух экземплярах. Свои поправки и варианты я вставляла в круглые скобки. Толе я отдавала его страницу в том виде, в котором он мне ее приносил. Но в своей странице синими чернилами я зачеркивала все, что мне не нравилось у Толи, и оставляла свое и то, что было хорошо написано у него. Приносила к нему в кабинет: смотри, сравнивай, выбирай, что лучше. И потом уже в мою страницу он вносил свои поправки, только уже черными чернилами. Мой цвет был синий, его — черный. К тому же после каждой главы я писала на отдельных страницах своего рода объяснительные записки — почему лучше сделать так, как я предлагаю. Но Толя упорно называл это «письмами».