Году в 1995-м к нам в Переделкино приехали талантливые тележурналисты Ионас Мисявичус и Дина Чупахина, его соавтор и редактор. Сняли замечательную, полуторачасовую передачу о Рыбакове, нашей жизни вместе. В той передаче Толя не без удовольствия рассказывает об этом методе работы. «Сначала, — говорит, — я прихожу в ярость от Таниных замечаний, а потом смотрю: здесь правильно и здесь правильно, но тут, миленькая моя, я тебе не уступлю!»
— А что вы пишете в письме, Татьяна Марковна? — спрашивает меня Ионас.
Кладу руку на плечо моего мужа.
— Я сначала подслащиваю пилюлю. Пишу: «Толечка, мой дорогой, ты такой талантливый, замени в первой фразе „что“ на „который“»… Но если говорить серьезно, я никогда не трогаю диалог — лучше, чем написано, не скажешь… Не трогаю композицию, лучше ее не выстроишь. Правлю фразу, нахожу более точные слова, предлагаю в том или ином месте вставить детали… Этот метод дает возможность все спокойно обдумать и найти оптимальный вариант.
Смутное время
10 мая. Рыбаков надевает черный пиджак со всеми военными орденами и медалями, едет на ежегодную встречу с однополчанами. Хочет выступить.
Читает мне: «История — это злобная старуха, которая рассматривает прошлое без всяких прикрас. Она так же беспощадно будет рассматривать и наше сегодняшнее время. Будет судить нас, и мы сами себя осудим. И только за годы войны нас никто не сможет упрекнуть, потому что наша совесть чиста…»
Провожаю его, закрываю калитку на задвижку: в смутное время живем.
Зоя Богуславская выкликает нас на прогулку, это означает, что у нее есть какие-то новости, видимо, плохие, во всяком случае, не для телефонного разговора. Рассказывает: в Доме литераторов был вечер поэта Ивана Лысцова. Его реплику «Надо изгнать евреев из поэзии» зал встретил одобрительными криками. Записки были такого рода, что председательствующий Владимир Цыбин отказался их зачитывать и на них отвечать. «Как вам это нравится?» — говорит Зоя. Нам не нравится.
Юля Хрущева приносит две пленки с записью собрания «Памяти» от 1 июля 85-го года. Бред, истерика, но заводит зал. Ораторствует Васильев: «…асфальт по Далю — жидовская смесь. Даже крысы не живут выше пятого этажа». Не понимаю: что имеется в виду? То, что у евреев квартиры только на верхних этажах? Но Костюковские, например, живут в кооперативном доме у метро «Аэропорт» на втором этаже… Сравнение с крысами всем по душе — аплодисменты.
У Межирова другая пленка. Емельянов вопит на Пушкинской площади: «Всех женщин надо убивать: у них менструальный цикл по жидовскому календарю». Он, очевидно, сумасшедший.
Слушаем «Голос Америки», видимо, и «за бугор», как у нас любят говорить, попали те пленки: «„Память“ — фашистская организация, они выступают и против ЦК…»
«Московские новости» публикуют письмо итальянской учительницы. Была в Ленинграде на нескольких митингах «Памяти». В ее словах ужас: «Фашисты в стране, победившей фашизм».
И разговоры по телефону о том же… Застревают они в голове. И я поддаюсь панике…
Собираемся с Толей на кладбище в Востряково. Уже четвертый час. Торопимся. Выхожу во двор, открываю ворота, в руках ключи от машины — хочу ее прогреть. И тут же в ворота входят два парня, направляются ко мне. Сразу мысль: «Память». Стою как вкопанная, ноги не двигаются. Подходят. «Кто такие?» — спрашиваю сердито. «Мы — историки, — говорят, — хотели поговорить с Анатолием Наумовичем». — «Почему пришли без звонка?» — «Да мы не знаем вашего номера…» Смотрю на них: хорошие вроде лица, скорее всего, не врут. Толя слышит незнакомые голоса, выходит к нам. «К тебе», — говорю, закрываю ворота и иду с ними на террасу.
Называют себя: Дима Юрасов и Костя Харламов. У них к Рыбакову дело: предлагают принять участие в организации общества «Мемориал».
Рассказом об этих ребятах Рыбаков начал свою речь на конференции по созданию оргкомитета «Мемориала»: «Я их выслушал и спросил: „А кто у вас репрессирован?“ Оказалось, у них не репрессирован из близких никто. И в этот момент я понял, что они пришли ко мне не в силу расплаты, мести, а в силу высшего человеческого чувства — чувства поиска справедливости. И та селекция, которая производилась Сталиным в нашем обществе, уничтожавшая все нравственное, все чистое, все благородное, не удалась. Я понял, что дело, за которое мы все боремся, победит».
Долго сидят, Толя их не торопит, интересны ему эти ребята. Юрасов рассказывает: интересоваться невинно погибшими начал в тринадцать лет. В его картотеке — 80 000 расстрелянных и посмертно реабилитированных. Устроился работать в закрытый архив. Оставался вечерами, составляя свои списки, пока его не поймали за руку и не уволили «за разглашение служебных материалов».