Выступления
В самом начале января звонят из «Книжной лавки писателей»: привезли «Детей Арбата». Подсчитываем, сколько книг надо купить. Два рубля с полтиной стоит каждая. Решаем: купим 200 экземпляров. Шестьдесят две книги надо сразу подарить тем, кто писал письма в защиту романа. Плюс детям, родственникам, знакомым, редакторам из других издательств и журналов, с которыми поддерживаем дружеские отношения.
Заносим «Детей Арбата» Каверину. Дарственная надпись занимает у Толи целую страницу, начинается словами: «Дорогой Вениамин Александрович! Не живи я столько лет рядом с вами, я, вероятно, не написал бы этого романа…»
Сидим у него, Рыбаков жалуется: «У нас почему-то неважное настроение. Когда роман лежал в столе, даже когда я работал с журналом, нервы были натянуты как струна. Книга вышла, и струна лопнула». — «Да, — говорит Каверин, — я вас понимаю. Мне знакомо такое состояние». И кладет свою руку на мою. Ему явно хочется сказать мне что-то приятное: «Танечка, я люблю смотреть на вас. Красивая. И умное лицо. Как хорошо, когда у женщины умное лицо…»
Бредем домой. «Почитай мне Беранже», — прошу Толю. Беранже — его любимый французский поэт. Все сборники, которые были изданы у нас, стоят на книжной полке. Бальзак — любимый французский прозаик. Его портрет висит в кабинете.
«Будь верен мне, приятель мой короткий, мой старый фрак, — другого не сошью…» — начинает он и замолкает. «Ну, дальше, Толечка». — «Дальше что-то не хочется…»
После всего пережитого нас одолевает апатия. Делаю зарядку не сорок минут, как всегда, а десять. Машу бессмысленно руками, гляжу в окно… Толя подолгу лежит в постели по утрам. «Но как подумаю, что увижу тебя, тут же спускаю ноги на пол…» — «Так начинай думать обо мне, как только проснешься, так будет лучше. Я тебе кофе сварю…»
Однако когда надо ехать на выступление, приободряется. Надевает костюм, завязывает галстук… На лице горделивое выражение — то, что я люблю.
Выступления буквально через день. Я не могу позволить себе роскошь присутствовать на них: медленно идет работа, большая правка. Сильно отстаю, нервничаю.
Дом медработников на улице Герцена. Зал рассчитан на 300 человек. Прислали записку с частушкой: «Теперь у нас эпоха гласности, / Товарищ, верь, пройдет она, / И Комитет Госбезопасности / Запомнит наши имена». Прочитал ее — аплодисменты.
Выступление в Троицке, за Пахрой, перед учеными. У меня в дневнике с Толиных слов: «7 институтов. Встретили с любовью».
Возмущались словами Проскурина: «Чтобы писать о Сталине, надо быть Толстым». Рыбаков: «А почему, когда Чаковский и Стаднюк писали о Сталине, Проскурин не говорил, что надо быть Толстым? Меня обвиняют и в том, что я показал тридцатые годы однобоко. Но в одной книге нельзя все объединить. Толстому предъявляли претензии: в „Войне и мире“ он не написал о крепостном праве. Я отвечаю так: „Переиздайте „Гидроцентраль“ Шагинян, „День второй“ Эренбурга, „Соть“ Леонова, „Время, вперед!“ Катаева, и у вас будет полная картина тридцатых годов“».
Последний вопрос: «Как вы относитесь к „Памяти“?» Пошутил: «Также, как и вы…» Аплодисменты.
Выступление в МИДе, на Смоленской. Зал рассчитан на семьсот человек. В проходах сидели на газетах. Записка: «Литература идет впереди истории». Рыбаков: «Историки писали по приказу: то „Малая земля“, то „Большая земля“, мы, писатели, работали свободно, не подчиняясь приказам». Аплодисменты. Вопрос: «Не пора ли судить тех людей, которые участвовали в сталинских репрессиях?» — «Судить или не судить — должны решать органы правосудия. Писатель не может быть судьей. Он должен призывать к милосердию».
После окончания вечера, когда Рыбаков раздавал автографы, протолкался к нему историк Петров. Незадолго до того выступил в печати с заявлением: сталинские методы нельзя осуждать, иначе было невозможно. Рыбаков: «Я вас пощадил сегодня». Петров: «Это я вас пощадил». Рыбаков: «Тогда я бы выступил и сказал, что ваша позиция — людоедская. Если для вас ничего не стоит человеческая жизнь, вы людоед!» Окружавшие зааплодировали.
Выступление в Клубе московской милиции. У них тоже зал рассчитан на семьсот человек. Пришли 1100. В вестибюле поставили громкоговорители. Люди грамотные, вопросы интеллигентные. Много молодых. Ответы встречали аплодисментами. Поразила толпа на улице у входа. Сказал мне, вернувшись домой: «Мы с тобой даже не представляем, как я популярен».
Наконец сама это увидела. Вечер устраивают в одном из самых больших залов Москвы — в Доме политпросвещения. Толя сказал: «Давай сегодня поедем вместе». Подъехали: люди стоят не только на тротуаре, спускаются на мостовую. Не можем пробраться ко входу. Смотрим на часы. Выступление срывается. С нами редактор книги — Софья Андреевна. Побежала искать служебный вход, достучалась, нашла администратора, через служебный вход он нас и провел. Пропустили 2 500 человек — больше зал не вмещает. Закрыли стеклянные двери, но по неосмотрительности не вынули ключа. Никто не уходит. Рыбаков начал отвечать на вопросы, вдруг вваливается толпа. Все в пальто, шапках. Рассаживаются в проходах, перед сценой, на сцене. Узнали потом: впереди стояла девушка с массивным серебряным браслетом на руке. Ей сказали: «Надень перчатку и выбей браслетом стекло, мы повернем ключ. Заплатим, сколько скажут, зато услышим Рыбакова».