И вдруг Жене звонок из парткома: Борщаговский (помните фильм по его сценарию — «Три тополя на Плющихе»?) просит зайти к четырем часам. Надо сказать, что к Борщаговскому, битому и перебитому во времена борьбы с космополитизмом, относились с симпатией и уважением. Тем не менее почему ни с того ни с сего вызывают в партком? Что произошло?
Вернулся Женя домой, смеется: явился, оказывается, к Борщаговскому наш Валентин Антонович, представился соседом по квартире, хочет просигнализировать: «Винокуров нигде не работает, а купил жене шубу. Откуда доходы?»
— Как нигде не работает, — возражает Борщаговский, — Винокуров пишет стихи, это и есть работа. Получает по четырнадцать рублей за строчку написанного стихотворения. Вы что-нибудь помните наизусть, я вам объясню на примере.
Молчание. Стихов не помнит.
— Ну песню какую-нибудь помните?
Молчание.
— Хорошо, давайте возьмем самую известную — «Утро красит нежным светом…» Помните?
— Помню как будто…
— За одну эту первую строчку, напиши ее автор сегодня, он получил бы четырнадцать рублей. За вторую — «Стены древнего Кремля» — еще четырнадцать, «Просыпается с рассветом» — опять четырнадцать, «Вся советская земля» — снова четырнадцать…
Но каков гусь — наш тишайший Валентин Антонович! Дед ходил хмурый, а мы с Женей тешили себя разговорами: подкараулить бы мерзавца вечером у двери и набить бы ему морду, а еще лучше — собрать всех на кухне и сказать: «Граждане, в нашей квартире живет доносчик — это наш уважаемый Валентин Антонович…» Какой бы тут поднялся крик, шум! Но в квартире и так достаточно было скандалов, поэтому Евгения Матвеевна старалась нас на кухню не выпускать — сама готовила обед, сама мыла посуду. А Михаил Николаевич ни в какие житейские дела не вмешивался, даже не захотел обсуждать с нами историю с Валентином Антоновичем, отгораживался от всяких беспокойств.
Но однажды он ушел из дому при мне и из-за меня. В самом конце февраля 1953 года я вернулась из института и за ужином, посмеиваясь, сообщила последнюю новость: в деканате, мол, не знают, что придумать, — все студенты должны зачем-то заново написать автобиографии. «Делов-то, — сказал Михаил Николаевич, — напиши». — «Не знаю, что писать. — Что-то меня насторожило в его пристальном взгляде. — Я писала, что родители умерли, но в тридцать седьмом году или в тридцать восьмом — не помню, хоть убей». Он начал багроветь, я думаю, многое пронеслось в его голове за эти минуты. Через неделю-другую должен родиться ребенок, что будет с младенцем, что будет со мной, что будет с Женей?.. Тем более ходили упорные слухи, что в домоуправлениях уже лежат готовые списки на высылку евреев. «Ты не оставила черновика?» — «Нет».
Михаил Николаевич резко отодвинул стул, надел пальто, и по тому, с каким грохотом хлопнула входная дверь, мы поняли, что он в сильном гневе.
Мы с Женей отправились в свою комнату и, конечно, тут же вспомнили Юру Трифонова. Как его мотали, беднягу. Душу вынимали, когда открылось, что он не написал правду о родителях, поступая в институт. И из комсомола хотели исключить, и из института отчислить. А мог ли он написать в те годы, что отец расстрелян, а мать в лагере?.. Спас Трифонова Федин. Он занимался в его семинаре, и Федин считал Юру самым талантливым студентом.
Несколько дней Михаил Николаевич не смотрел в мою сторону, да и я старалась не попадаться ему на глаза. Но кончилось все неожиданно счастливо. Пятого марта умер Сталин, и буквально через три дня с доски объявлений исчез тот злополучный приказ.
За три месяца до того звонит моя тетя Дина, мы должны ей несколько сотен: все еще тянется долг за шубу. «Через неделю отдадим», — говорю. Оказывается, повод другой: в связи с делом врачей — «убийц в белых халатах» ее уволили из института, где она проработала невропатологом тридцать лет. Сын Лева еще студент, муж погиб в писательском ополчении, как жить?! Просит Женю составить ей письмо Сталину, говорят, это должно помочь (и помогло, кстати!). Мы приехали к ним, Женя сел за стол писать письмо, а возмущенный Лева ходил вокруг и восклицал: «Какая пошлость! Какая пошлость — писать письмо Сталину!» Женя посмеивался, он относился к Леве с теплотой, считал его крайне неординарным и потому не обращал внимания на его закидоны.